Он позволил усадить себя в высокое кресло из металлита и не сопротивлялся, пока молчаливые техники приковывали его зажимами и держателями, быстро и тщательно, в раз и навсегда заученном порядке, — сначала запястья и лодыжки, потом грудь, локти, колени и плечи. Голову зафиксировали специальными креплениями, похожими на жёсткий собачий намордник. Привычные руки ловко приладили выводы сенсоуловителей. Он вздрогнул, почувствовав укол в шею, широко раскрыл глаза. Миг напряжения, и его лицо вновь приняло выражение сосредоточенности и показной готовности достойно встретить свою участь. Он старался быть храбрым.
Но я знала, как сильно он боится. Страх гнездился совсем рядом, под тонкой оболочкой самоконтроля, тлел сквозь неё, как сигаретный окурок, заваленный грудой отбросов. Я слышала это смердящее дыхание человеческой слабости…
В страх, как в стену, загнанной мышью скреблась отчаянно-безнадёжная готовность бороться до последнего. И проиграть. Он знал, что не сможет противиться псионическому проникновению. Он верил, что бессилен. Обычный человек, не наделённый даром. Тупила, не поражённый опасным генетическим отклонением. И это к лучшему, ведь его родина объявила псиоников вне закона.
Эта его внутренняя обречённость здорово облегчала мою задачу. Он думал, что всё предопределено заранее, подсознательно он уже смирился. Но доведись мне столкнуться с волей более сильной, чем моя, и с решимостью, не подточенной обречённостью, одни Тени знают, что из этого выйдет.
На скуле у него синяк, нижняя губа разбита, но форма выглядит чистой и опрятной. Ворот застёгнут, знаки различия целы, только суб-командорский ромб на плече слегка перекошен, да под портупеей насколько лишних складок. Техники растрепали ему волосы, и теперь из-под головных креплений торчали коротенькие тёмно-русые вихры. Я заставила себя мысленно отмотать время назад: да, верно, ввели его с аккуратной, гладкой стрижкой, куда больше похожей на цивильную причёску, чем топорные "ёжики" и боксы наших военных.
Побелевшие пальцы стискивали подлокотники — единственное открытое проявление нервозности, которое он себе позволил. Или он не замечал этого?
Я ещё раз взглянула ему в лицо. Глаза. У него интересные глаза. Карие, но очень светлые, почти прозрачные, будто оправленные белком кружки янтаря. Если оживить эту застывшую маску улыбкой, представить его на балу в офицерском салоне или на приёме в чью-нибудь благородную честь — непринуждённым, смеющимся, флиртующим с глупой имперской кокеткой, адмиральской дочкой в кринолине — он будет, пожалуй, симпатичным. У него приятные черты и, конечно, отменные манеры. Наверняка он пользовался успехом у женщин. Возможно, он влюблён, помолвлен, обручён, даже женат. Говорят, перед сражением имперские офицеры запирают супружеские кольца в сверхпрочные футляры вместе с копией судового журнала и списком членов экипажа, чтобы в случае гибели кольца вернулось в руки их подруг.
Может быть, у него даже есть дети. Может быть, когда-нибудь после войны он увидит их снова.
Его зовут Алекс Кронан.
Потом будут другие. Десятки других. Даже сотни. И я с облегчением буду забывать их лица. Но этого я запомню. Потому что он — мой первый.
— Я Кедда Нова, офицер-псионик девятого ранга Штабного корпуса Военно-космических сил Федерации Новых миров. Мне поручено задать вам некоторые вопросы. Если вы согласитесь ответить на них добровольно, моя роль сведётся к тому, чтобы засвидетельствовать вашу правдивость. В противном случае я имею полномочия провести полное личностное отождествление. Противостоять этой операции без специального оборудования невозможно, поэтому в ваших интересах согласиться на добровольное сотрудничество.
С этих слов ТО-дознаватель должен начинать допрос. Так нас учили. Краем глаза я уловила ироничную усмешку на губах психотехника, а за ней — снисходительное пренебрежение к моему подчёркнуто официальному тону и словам точь-в-точь из инструкции. Для него это явные признаки неопытности. Но психотехники — тупилы, обслуживающие пси-подразделения, — всегда презирают псиоников, за что те платят им высокомерием. Я не собиралась обращать внимание на такие мелочи. Для меня важен человек, сидящий передо мной.
Видит ли он мой страх? Чувствует ли моё волнение? Догадывается ли, что я делаю это впервые?
Нет. Он слишком погружён в себя, в бесполезную внутреннюю борьбу. Кем я вижусь ему? Дьяволом, пришедшим забрать его душу?
Я закончила говорить, но ничего в его лице не изменилось. Он уже всё для себя решил. Что ж, тогда мне надо заставить его заявить об этом.
— Вы готовы добровольно ответить на мои вопросы?
Он понял, что от него ждут ответа. Попытался покачать головой, но наткнулся на крепления и растерянно замигал.
Ему не хотелось говорить вслух. Он боялся потерять сосредоточенность, ослабить волевую защиту, которую поддерживал изо всех сил, бессмысленно расходуя психическую энергию.
— Нет, — произнёс тихо и сдавленно, потому что держатель у подбородка мешал как следует открыть рот. Потом, будто испугавшись, что я не пойму, поспешно прибавил: — Нет-нет.
И опустил глаза, устыдившись своей суетливости.
