«– Иисусе праведный, Агнец кроткий и добросердый, не устаю благодарить Тебя за то, что никогда в печалях, и заботах, и невзгодах моих не оставлял Ты меня Своим вниманием, остерегал от уловлений лукавого, спас от смерти тяжкой и неминуемой, продлив тем лета мои на земли. Яви же и ныне милость Свою и всесвятое Божье Свое благоволение: не вмени мне в вину, рабу Твоему грешному, несмышленому, что немощью тела угрызен днесь и исчервлен дух мой, что впадаю все чаще я в беспомощность и уныние, не устремляясь с прежними любовью, радостью и надеждой к испытаниям, посылаемым Тобой…»
Артемий с трудом приподнялся на постели, снял щепотью нагар со свечи. И вновь в колышущихся отсветах пламени увидел он совершенно отчётливо ту тень в углу.
«Должно, и вправду смерти поводырь за мною», – вздохнул он отрешённо, и как бы в ответ на его мысли тень шевельнулась и из темноты вдруг выступила фигура в чёрной рясе с остроконечным капюшоном – куколем.
– Ты Артемий, бывший игумен Троицкий? – спросил схимонах тихим, но отдававшимся гулко голосом.
– Да, это я.
– Следуй за мной!
Он подумал было, что ноги не удержат его, но всё тело его неожиданно налилось удивительной лёгкостью, он шёл, не чуя пола под собой.
«Укрепи меня в вере, Боже, рассей сомнения… – Губы ещё продолжали шептать исповедь-молитву, но раздумья уже перебивались недоумением: – Умер ли я или иду только к смерти? И почему монах, а не ангел со мной?»
Но монах шёл не оглядываясь, и, пройдя по двору, они вскоре очутились возле какого-то лаза, которого раньше Артемий здесь не замечал.
Ступеньки, спускавшиеся вниз, были крутые, выщербленные. Лёгкость исчезла, босые ноги искровянились. Артемий зябко поёжился: от каменных стен веяло холодом и сыростью.
Монах зажёг факел. Некоторое время они брели по колено в воде. Потом коридор начал суживаться и показалась впереди широкая, окованная железом дверь. Монах постучал три раза, дверь тотчас открылась.
Пошли кельи с узкими обрешеченными оконцами и массивными засовами со стороны коридора. «Монастырь, – догадался Артемий, – но что за монастырь?»
Откуда-то слышны уже были шум, громкие голоса. Довольно скоро Артемий и его проводник достигли большой залы. Густой смрад тотчас ударил в ноздри – повсюду видны были следы разнузданной, дикой оргии. Чёрные монашеские одеяния перемежались со скоморошескими колпаками и полуобнажёнными женскими телами.
Видимо, трапезничанием и бражничанием все были пресыщены, за столом восседала лишь одинокая сгорбленная фигура с надвинутым глубоко на лицо куколем.
Они приблизились, проводник грубо толкнул Артемия в спину, так, что тот распростёрся на полу.
Фигура зашевелилась.
«Царь!» – внезапно сверкнула в мыслях Артемия догадка.
Иоанн – а это и в самом деле был он – с шутовской издёвкой откинул капюшон с головы.
– Что, отче, не ожидал, что доведётся нам свидеться с тобой?
Артемий поднялся, отёр кровь с разбитой губы тыльной стороной ладони. Помолчав, нехотя пробормотал:
– Нет, царю, не ожидал.
– Вот и я про то, – довольно усмехнулся Грозный. – Сказывают, ты здесь очень переменился: смирен стал, благорассуден, защищаешь от люторов веру нашу православную. Правда ли это? Хотел собственными глазами убедиться.
– Я никогда и не отступал ни в чём от закона христианского, – уклончиво ответил Артемий, пожав плечами.
Грозный притворно вздохнул, покачал головой:
– Опять гордыня. Почто же осудил тогда тебя cвященный Собор? Безвинно? И не клеветал ты на заповеди Божьи, не покрывал отступников-еретиков?
– Вера моя, государь, во всём прежняя. Как когда-то писал тебе, так и сейчас повторю…
– Знаю, знаю, что скажешь, – Иоанн досадливо поморщился. – Кто по неведению впадёт в ошибку, тот не еретик, да еретиков и нет вовсе, есть просто души заблудшие, которые надо кротостью наставлять и молиться о них. Но до тебя уже вопрос решён этот Иосифом в «Просветителе»: не токмо ненавидеть «заблудших» сих подобает, но и проклинать – в заточение их посылать и казням лютым предавать. Да оно же и в Писании сказано: еретика или отступника оружием убить или молитвою едино есть.
– Завещано апостолом: подобает в вас и ересям быть. А учить, молить и запрещать следует Божьей, а не мучительской властью.
Иоанн побагровел, затрясся от гнева. Затем пересилил себя, улыбнулся приторно-вкрадчиво:
– Упрям, упрям ты, отче. А и в самом деле – как был, так и остался, узнаю своего духовника. Но зачем нам с тобой ссориться, я ведь за другим приехал. Хочу простить тебя. Той властью, что мне на земле дана, а на небе пусть Господь рассудит, на то Его воля. Можешь вернуться к себе за Волгу, беспокоить не стану. Ну а коли игуменствовать вновь надумаешь, обитель получишь. Как, аль не рад? – Он протянул руку для поцелуя.
Артемию ничего не оставалось как, опустившись на колени, со смиренным видом тронуть губами монаршию длань.
Грозный встал. Поднял, обнял старца, усадил рядом с собой. Долго смотрел на Троицкого испытующе.
– Но не только за этим я навестил тебя. Благословения твоего прошу. Иду на Псков. Ты, кажется, из тех мест родом? – Маска упала с лица царя, он распрямился и смотрел на отшатнувшегося в испуге Троицкого уже с неприкрытой насмешкой. – Что, аль не так?
