С вершины Потёмкинской Лестницы открывается великолепный вид на морвокзал и акваторию порта.
Суда ненадолго задерживаются у причалов морвокзала, ну разве что круизные лайнеры постоят сутки-двое, в ожидании, пока прибудут новые пассажиры, уже готовые отправится в путешествие и взволнованные ожиданием новых впечатлений.
Для торгового флота предусмотрены причалы по обе стороны морвокзала. К ним и швартуются суда, пришедшие из рейсов. Это и есть Торговый Порт, сердце Города у Моря.
Нагруженный баулами с забугорным барахлом моряк, выйдя с территории порта, пройдя через портовые ворота, будучи еще раз осмотренным и ощупанным дюжими ВОХРовцами, окажется на Таможенной площади.
Несколько раз за время существования этой площади (а первое упоминание о ней было еще в 1817 году) её название менялось.
Была она и Карантинной, и Платоновской, и Портовой, и Приморской, и Деволановской.
В середине прошлого века, по «настойчивым просьбам трудящихся» была переименована в площадь Вакуленчука, которому, заодно, прям на площади, втиснули монумент, чтобы не забыл «настойчивый люд», а чего же он хотел, когда «настаивал».
Но для жителей Города площадь всегда была Таможенной.
Вверх от Таможенной, в самое сердце Города идет Польский спуск, менявший свое имя не реже самой площади, но таки оставшийся Польским.
Своё название улица получила потому, что в первой половине XIX века польские шляхтичи строили на ней хлебные амбары, в которых хранилось зерно для дальнейшей транспортировки в Средиземноморские страны. Рядом с амбарами поляки строили особняки.
Уже после революции и особняки, и амбары были переделаны-перепланированы под жилье для работников Порта, став, такими привычными для Города, коммунальными квартирами.
Всякий, кто мог или хотел, выискивал способ обеспечить своему жилищу, состоявшему из одной, реже двух, комнатёнок, отдельный вход.
В этом был смысл, и была необходимость.
Хотя, большинство жителей Польского спуска жило и богатело за счет порта, точнее - морячков, приходящих из рейса, держать свой гешефт вдали от посторонних глаз, было предпочтительно.
Пусть даже все про всех всё знают – но, свой вход как-то понадёжнее будет.
И вырубались окна, и вставлялись вместо них хлипкие двери, и сооружались шаткие лестницы, ведущие в комнаты второго этажа.
***
В одной из отгороженных квартирок второго этажа жила пани Зося.
Конечно, звали эту пышногрудую широкобёдрую румяную бабенку вовсе не Зосей, а Зойкой.
И не была никакой «пани», потому как старожилы дома хорошо помнили и её отца, портового биндюжника, угодившего под трамвай в пьяном безобразии, когда Зойка была еще маленькой, и ее мать, умершую совсем недавно от цирроза печени.
Помнили и о том, как еще молоденькая Зойка бегала по вечерам на Таможенную, на «подработку».
К тридцати годам Зойка осталась одна в родительской квартирке и задумалась о будущем.
Ее оплывшие прелести уже не пользовались спросом даже у оголодавших за долгий рейс морячков, и Зойка, уставшая за долгие годы раздвигать ноги по несколько раз в день, решила взять «на квартиру» молодых и невзыскательных девиц, обучить их по-быстрому нехитрому ремеслу и жить за их счет припеваючи.
Девиц Зойка для своего бизнеса нашла очень быстро.
Две подружки-веселушки, сбежавшие от родителей, отлёживавшие бока на пляже целыми днями, быстро сообразили, о чем толкует их новая «взрослая» подруга.
Сообразили и согласились.
И уже следующим вечером стояли на Таможенной в ожидании «клиентов».
Когда, однажды утром, девицы пришли домой не одни, не с очередным любителем юного девичьего тела, а привели с собой еще одну дурёху, Зойка поняла, что бизнес пошел.
Она велела девицам называть себя «пани Зося» и, умильно закатывая глаза, роняя пепел с длиной темно-коричневой сигареты на уже прожженный во многих местах ковер, рассказывала, что когда-то весь этот дом принадлежал её семье.
Но жизнь-злодейка так извернулась, что вышвырнула юную Зосю на Таможенную и заставила зарабатывать своим телом на лекарство для тяжело больной матери.
Зойка рассказывала эту байку так часто, что уже и сама начинала в нее верить, забывая о том, с каким нетерпением ждала, когда же «подохнет эта чертова алкашка», её мать.
Зося прихлюпывала носом, а девахи сочувственно кивали головами, жалея хитрую бандершу.
После полудня Зося будила своих «девочек»:
- Курочки мои, пора вставать! Пани Зося вам уже перекусить приготовила. Быстренько покушали и пора на «работу»!
Девицы, продрав глаза, усаживались за стол, уныло жевали то, что им «подали», испивали бурду, которую Зоя гордо именовала «кофийком», раскрашивали поярче, еще припухшие со сна, лица, начинали одеваться.
- Ну всё, путаночки мои, пора на выход! – Зося лицемерно крестила каждую (а что?! Мы, поляки, народ верующий, богобоязненный), желала «удачной ночки» и закрывала на девицами дверь.
Своих шлюшек Зося гордо именовала «путанами», при каждом удобном случае говорила, что «профессия» эта «ничем не хуже других», не забывала упомянуть ни о гейшах ни о гетерах, которых очень даже уважали в давние времена в дальних странах.
И как последний аргумент, звучала фраза: «Мы же не воруем! Не грабим! Каждый в этом мире зарабатывает на жизнь, как умеет»!
