Только если мы сможем простить других. За то, что они сделали с нами…
Если мы сможем освободиться от наших историй. О том, как мы были злодеями и жертвами…
Только тогда у нас, может быть, и получится спасти мир.
(Чак Паланик. Призраки)
Стихи о Мизантропе №18
Я не часто заправляю постель.
Точнее постель я часто не заправляю.
Я не умею спорить.
Никогда не выигрывал в спорах.
По всей видимости,
потому, что у меня нет
стойкой позиции,
которую бы стоило отстаивать.
Нет взглядов.
Нет ценностей,
за которые бы я вгрызался в чужие глотки.
Если вы меня оскорбите,
я промолчу
и проглочу обиду.
Затаю лютую злобу
и буду вас помнить,
но всё равно ничего не сделаю.
Никогда не потребую сатисфакции.
Не вызову вас на дуэль
и не приглашу драться.
Я проглочу обиду,
и вечерами буду проблёвываться злословием,
и фантазировать на тему вариаций вашего фиаско
и моей – победы.
Я не способен к сопротивлению:
тихая, смиренная жизнь – моё тупое оцепенение.
Я склонный к насилию социопат.
Три лика ненависти
Рассказ Мизантропа № 18
Эти твари кусают мне спину, плечи и ноги. Я покрыт красными расчесами и волдырями. От жары я плавлюсь. Потный, липкий, будто политый сладким сиропом, противный самому себе. А эти мрази жрут меня заживо, пьют мою кровь и улетают вскармливать свое ублюдочное потомство, которое мне хочется растереть между пальцев. Раздавить, как я давлю очередную мошку или очередного комара, пойманных за трапезой. Мне хочется, чтобы все насекомые этой планеты сдохли. И мне плевать, если им вослед последует весь остальной животный сброд. Я не запла́чу, когда увижу поля увядших цветов – я растопчу этот сухостой вместе с кучей дохлых пчёл и гусениц. Мне будет отрадно наблюдать груды разлагающихся лягушек, их вонючие, гниющие трупы, валяющиеся на болотах и озерах. Мне будет жаль только одного. Того, что всю эту поганую мертвечину не будет глодать целая куча омерзительных, тошнотворных, палево-желтых опарышей; постоянно шевелящаяся куча личинок, похожих на кусочки растворимой лапши.
Я спокойно давлю комаров, плющу их в кашу ладонью, изувером препарирую этих сволочей путем постепенного их расчленения: ну знаете, эта известная детская забава – поймать комара и отрывать ему поочередно сначала крылья, потом лапку за лапкой, затем хоботок (это самое сложное, потому что он очень тонкий, для пущего успеха можно использовать ногти, чтоб подцепить этот волосок), а затем отсоединить тельце и головогрудь… Развитие мелкой моторики.
Но я прихожу в дикий ужас от комаров размером с половину ладони. Ноги немеют. Колени дрожат. Хочется зарыться в одеяло и сидеть, трусливо поджав хвост, пуская слюни и тяжело дыша, пока эта дура не улетит в окно.
Я – инсектофоб.
Также у меня арахнофобия. Но не путайте её с боязнью насекомых. Меня еще в школе бесили эти идиоты, эти умственно отсталые отщепенцы, которые постоянно причисляли пауков и скорпионов к насекомым.
Хотя мне кажется, что, если человек и не апифоб, и не мирмекофоб, если ему до лампочки виды пчел и муравьев, он все равно до усрачки перепугается, когда на него будут надвигаться их чертовы полчища.
Наши страхи прямо пропорциональны размерам возбудителей этих страхов.
Агорафоб будет чувствовать тревогу сидя в комнате с открытой дверью. В бескрайнем поле он потеряет сознание.
Некоторые даже не знают, что у них есть фобия. Наверное, многие откроют в себе акрофобов, сбрось их с небоскреба в триста этажей.
И наверняка многие станут мучениками клаустрофобии, если их накроет мегатонной бетонной плитой.
Как и страхи, прямую зависимость от размеров объекта имеет и наше милосердие. Вы не замечали с какой хладнокровностью мы херачим об лед или дерево только что пойманную треску или селедку? А смогли бы мы с таким же равнодушием проломить башку дельфину (я знаю, что он млекопитающее)? Или кашалоту? (что и он млекопитающее я знаю тоже). Это не имеет значения, рыба это или млекопитающее. Насколько развит его разум – тоже фигня. Обитай у нас на планете маленький народец Лилипутии, притом, все гении математики и изящной словесности, нам было бы легче раздавить одного их них, чем раскурочить ботинком мопса. Не догадываетесь, почему? Всё дело в том, что чем больше от трупа останется потрохов и крови, тем у нас к нему больше любви и симпатии. Дело не в цивилизованности и не в милосердии, а в банальной брезгливости и в банальном чистоплюйстве. Легко – раздавить кулаком таракана с ноготь, который бегает у вас по кухне. И уже как-то не по себе – мадагаскарского, громадного ублюдка, с усами, шипящего, с панцирем, который при ударе хрустит, как горсть картофельных чипсов. Замечу, что и соков в нем больше, чем у маленького черного таракашки.
Мне вспоминается моё детство. Лето. Мы с другом идем по пустырю. Вокруг ржавые гаражи, обломки автомобилей, множественные напоминания о наличии в нашей жизни цивилизации: я имею в виду пластиковые коробки из-под молока и сигарет. А тут вдруг из островка травы выбегает маленький мышонок, совсем кроха, размер – две фаланги вашего пальца. Длина хвостика потянет на третью. А затем: эта идиллическая, пасторальная, постиндустриальная картина продолжается тем, что мой друг, не задумываясь, плющит эту мышь своей кроссовкой. И ржёт во всё горло, глядя на то, как из ректального отверстия зверька вылезли все его кишки…
