Встречу устроил Воскериджан – старый парижский знакомый-возвращенец[1]. Молодой, тонкий, болезненный. Он подвел меня к Жоржу Шибанову, вяло пожал нам руки и побрел дальше.
Встрече сильно обрадовались. Еще бы! После стольких лет, со времен Гюрса и «странной войны». Которая сейчас вовсе не шуточная, но наша берет. Долго тискали друг друга, долго хлопали друг друга по спинам, долго восторгались друг другом и осторожно приглядывались. Ведь время-то необычное.
И чинно ходили по чопорным тихим улочкам аристократического Пасси, доходили до плас де л’Этуаль[2] с Триумфальной аркой, возвращались обратно и все беседовали, все вспоминали прошлое и все зондировали друг друга. Время-то жестокое. Не перекрасился ли кто-нибудь из нас?
Зондировал, конечно, больше Жорж, чем я Жоржа. Потому что Жорж здесь местный, хозяин, а я, вроде, как бы опять приезжий.
Конечно, Жоржа не интересовала моя биография. Он ее великолепно знал. Мне не надо было, как Отто, объяснять, как и почему я попал во Францию. Нет. Жоржа интересовало другое – мое, так сказать, юридическое положение. Состоял ли я эти годы в организации? Платил ли членские взносы? А главное, что я мог там, в Берлине, делать по партийной линии? Ведь у нас встреча не просто так, а с продолжением.
Нет, взносов у нас не платили («Странно», – отметил Жорж). Пожертвования – да. Да, делал взносы и с других собирал. И рисковал еще добровольно жизнью, ежедневно, ежечасно. А конкретно? Но что я мог конкретно сказать Жоржу о берлинских подпольщиках, немецких коммунистах. О затравленном Герберте и об Отто, который меня ждал. Кто меня уполномочивал на такие рассказы? Время-то ведь нешуточное. Имел ли я право говорить? И я молчал.
И Жоржу была неприятна моя скрытность. Ну, хорошо, попал из Верне на работы в Германию, работал там, как все, зарабатывал на пропитание. Это понятно. Годовой ренты ведь ни у кого из наших нет. Все это можно понять и простить. Но к чему хитрить? К чему эти полунамеки на организацию.
Какая там, к черту, организация у бошей? В треклятом гитлеровском рейхе! Организация – резистанс[3] – это здесь, во Франции! Знамя этой организации, этого движения подняли здесь, в Париже сотрудники Музея человека[4] – ученые, писатели, интеллигенция. И наш соотечественник Борис Вильде – ученый-этнограф, борец, антифашист – первый дал имя этому движению противостояния врагу – резистанс. Они погибли героями, первые сопротивленцы. Борис Вильде, Анатолий Левицкий – он тоже русский, другие. Их расстреляли боши, как многих после них. Но резистанс не умерло. Оно живет, растет, набирается сил…
Вот на счету у Жоржа Шибанова (я узнал это позже) сожженный склад хлопка военно-морских сил вермахта, листовки, нелегальная «Юма[5]» и «Ла ви увриер»! А что у меня? Что на моем счету?
Жорж свирепел. Как это мог я – испанец[6] и вернетовец[7] – отсиживаться?
– Никаких поездок в Берлин, обратно, слышишь, Алекс! А то с партией все. Останешься здесь. Перейдешь на нелегальное. Занятие подыщем. Согласен или нет?
– Согласен.
– Ну, так я и знал, Алеша. А о Германии… давай забудем. Неприятный вообще-то разговор между старыми друзьями… Тебе когда из отеля уходить?
– На днях.
– Ладно, спокойно вешай ключ на доску. Говори портье, что уезжаешь в Германию… На первый планк (нелегальную квартиру) проведет Верочка Тимофеева. Ее найдешь вечерком у Бренстедтов. Помнишь?
– Еще бы! Рю де Бюси – Союз возвращения на Родину!
– На планке посидишь, пока не устроим документы…
…Вот, милый Отто, я же говорил тебе, что так в Париже и получится. Другой монастырь – другой устав. Другое ведомство.
Перед совместной поездкой на Север Андрэ[8] представил меня Гастону Ларошу (Борису Матлину) – респонсаблю – ответственному, выделенному партией для руководства нашей секцией иностранцев, являющихся членами французской компартии (секцией ФТП-МОИ[9])
Гастон – прямая противоположность Отто. Рыжеватый, рыхлый, толстый, носит очки, словоохотлив, рассеянный до опасного. Наставляя или объясняя что-нибудь, забывает все на свете. Познакомившись, ходили втроем по тихим улочкам Исси ле Мулино. И мне хотелось хоть глазом взглянуть на один серый дом… Разговор шел по-французски, хотя Гастон неплохо говорит по-русски… а я все искал глазами тот дом… Говорили о лагерях советских военнопленных и гражданских лиц при шахтах Севера, об общем положении и новых задачах. Обстановка стремительно развивалась в нашу пользу, и Гастон настойчиво требовал эффективных действий.
Обстановка обстановкой… вот уж не люблю общих фраз. Приедем на Север – узнаем эту обстановку на месте.
И я искал глазами знакомый серый дом, к которому с трепетом душевным, ожидая откровения, подходил девять лет тому назад. Искал, уже зная от Левы Савинкова – от храброго интербригадовца-подрывника, а ныне велотаксиста-рикши, поэта и литератора, – что нет в этом доме кратковременного властелина моих дум, его отчима – красного князя, инициатора Пореволюционного клуба и оборонческого движения, князя Юрия Алексеевича Ширинского-Шихматова
