Панночка бежала по темному лесу, не чувствуя под собой ног. Деревья смутными тенями бросались ей навстречу, цепляясь ветками за волосы и одежду, как будто хотели остановить. Свой венок1 Зося потеряла уже давно, и теперь лишь пара ленточек не давала распасться копне волос на ее голове. Одной рукой беглянка поддерживала подол длинной юбки, насквозь пропитавшейся вечерней росой, а другую, сжатую в кулак, прижимала к груди.
Где-то в чаще зловеще захохотал филин. Чем дальше убегала Зося в лес, тем ближе к тропе придвигались деревья. Небо, поначалу серевшее высоко вверху, вскоре потемнело и съежилось до размеров кружевного платка. Бегущей панне казалось, что рядом с ней, сбоку от тропы, скользят черные тени неведомых существ. Они двигались на самом краешке зрения, но стоило объятой страхом девушке повернуть голову, как тут же прятались за стволами деревьев или в кустарнике. Сердце беглянки билось где-то у самого горла, а растерянные мысли путались и наскакивали одна на другую. «Здесь должен быть поворот к озеру», – решила Зося, увидев кривую сосну у края тропы. Навстречу ей из темноты белым пятном качнулся подвешенный к ветке череп лошади2. «Нет, это дорожка к пасеке пана Кривули, – узнала предостерегающий знак девушка. – Пресвятая дева! Я где-то не там свернула!»
Юная панна остановилась, чтобы перевести дух. Тьма вокруг нее стремительно сгущалась, словно желая заключить беглянку в свои вязкие объятия. В высоком небе замерцали первые звезды. Лес готовился к ночному отдыху. Негромкие шумы могли многое поведать чуткому уху о жизни его обитателей: вон там прошуршал в траве еж, чуть дальше в зарослях ельника недовольно зацокала белка, а здесь на верхушке сосны о чем-то яростно застрекотала сорока.
Поблизости громко хрустнула ветка. Все окружающие звуки вмиг стихли, словно смытые невидимой волной, прокатившейся по лесу. От внезапно наступившей тишины заложило уши.
По спине у девушки пробежал холодный озноб, и она испуганно вздрогнула, выйдя из задумчивости. Подхватив подол юбки, панночка вновь бросилась бежать по едва различимой в темноте тропинке. Несколько раз она меняла направление, сворачивая на развилках. Но вот могучие деревья расступились, и взору беглянки открылась темная гладь лесного озера. Тропа привела ее к крутому обрыву, мрачной громадой нависшему над водой.
Откуда-то издалека донесся разноголосый собачий лай. «Он идет по моему следу», – обреченно подумала Зося. Неслышно ступая по мягкой траве, девушка сошла с тропинки. Шаги ее замедлились. Словно через силу двигая ногами, панночка подошла к самому краю обрыва. Воздух здесь был неподвижен и, казалось, сгустился до осязаемой плотности, напитавшись неясной тревогой. Вокруг торжественно молчал вековой лес. Могучие деревья окружали маленькое озеро со всех сторон, местами подступая к самой кромке воды. Они так тесно сгрудились, касаясь друг друга ветвями, что напоминали собой зрителей в театре, застывших в ожидании захватывающего представления. Среди деревьев девушке почудились смутные тени и десятки любопытных глаз. Далеко внизу чернела вода, отражая, как в зеркале, усеянное бесчисленными звездами небо. Зося что-то прошептала и, прижав руки к груди, бросилась вниз. Безмолвие леса нарушил негромкий всплеск. Черные воды безропотно приняли юную жертву.
Через краткий миг на обрыве, где только что стояла беглянка, появились низкие размытые тени. В отдалении вновь раздался собачий лай, но уже намного ближе. Тени в тревоге заметались, а затем устремились в лес. Вскоре они без следа растворились среди зарослей.
Пошел мелкий дождь. Листва деревьев тихо зашелестела под дождевыми каплями, словно лес аплодировал удавшемуся спектаклю.
Стояло жаркое лето 1631 года от Рождества Христова.
Родовитый шляхтич Анджей Ярейко ехал на гнедом жеребце вдоль опушки Припейского леса на западе Великого княжества Литовского. Молодой человек находился в том цветущем возрасте, когда годы отрочества остались уже позади, а впереди открывалась широкая дорога взрослой жизни. В эту пору каждому из нас свойственно думать, что любые невзгоды его не коснутся или, по крайней мере, будут легко преодолимы. Святое заблуждение самонадеянной юности, которому еще предстояло развеяться. Было нашему герою на тот день двадцать один год с совсем небольшим хвостиком. Попробуем нарисовать его портрет. На заспанном в столь ранний час лице юноши, в первую очередь, привлекали внимание серые, живые глаза. Их любознательный взгляд служил верным признаком острого, пытливого ума. Вздернутый кверху, курносый нос предполагал открытость и непосредственность натуры, а маленькие, плотно сжатые губы ясно говорили о настойчивости в достижении поставленной цели и, может быть, некоторой скрытности характера. Заключительной черточкой к портрету служила милая ямочка на округлом подбородке. Одет паныч был в темно-синий жупан, перехваченный в талии широким поясом, вполне позволявший судить о стройности и даже некоторой худощавости фигуры его владельца. На вихрастой голове косо сидела, так и норовя свалиться на землю, шапка-магерка с задиристо торчавшим кверху птичьим пером. Наряд юноши дополняли просторные суконные штаны, заправленные в желтые сапоги из толстой кожи. Ну и кто же в эти беспокойные времена будет путешествовать без оружия? У левого бедра всадника покачивалась сабля в черных ножнах, а к седлу был приторочен сагайдак с луком и стрелами.
