Ошибки были совершены. Собственно говоря, первой я даже не совершала, это было лишь зачатком мимолетной, но заразительной идеи. Просто, сев на унитаз, я перебирала в уме разные повседневные заботы и спрашивала себя, почему я не сделала то или другое, как вдруг, перечеркнув все остальное, меня осенила одна мысль:
Я хочу уехать.
Возможно, все дело было в фотографии, которую минутой раньше я увидела в своем телефоне. Одна из моих подруг и коллег по работе опять уехала в отпуск и запостила снимок, на котором за ее ухоженными пальцами с прилипшим к накрашенным ногтям песком открывался бескрайний горизонт Карибского моря. У нее на коленях лежал какой-то роман, книга была закрыта, чтобы лучше была видна обложка (и, предположительно, стройные бедра моей подруги). По снимку можно было догадаться, что мальчик на побегушках принес ей коктейль, который она держала в свободной руке.
Я посмотрела вниз, на свои ноги, не такие загорелые, как ее. Недавно я прочитала, что, для того чтобы остаться в живых, помогая другим, нужно надеть на себя респиратор. Увы, мне не удалось уловить связи между выживанием и солнцезащитным кремом.
Но мое внезапное желание оказаться где-нибудь в другом месте, вероятно, в меньшей степени было вызвано завистью, чем воплем моего младшего ребенка, доносившегося через сантиметровую щель между дверью туалета и косяком.
– Мамочка! Мам! Маааамммооочка!
– Майлз, ты не можешь хотя бы на минутку оставить меня в покое? – Ответа на это бесполезное сотрясание воздуха я не дождалась бы и в следующие двенадцать лет и два месяца. – Пойди, попробуй разбудить отца.
Ручка повернулась. Потом дверь распахнулась, в проеме, сжав кулаки на узких бедрах, стоял мой сын. На его искаженном лице все еще были заметны следы ярости, в то же время на нем читалось явное удовольствие от того, что он пришел заложить свою старшую сестру.
– Стиви обозвала меня сморчком! – сказал он.
Все еще сидя на толчке, как на насесте, я отвернулась, уткнувшись подбородком в плечо, чтобы скрыть улыбку. Взяв себя в руки, я посмотрела на сына.
– Что же, это довольно глупо. Как я учила отвечать тому, кто достает тебя?
На его губах заиграла ангельская улыбка.
– Дать ему по яйцам?
– Милый, если ты сделаешь это и будешь говорить всем, что этому тебя научила я, то в конце концов будешь жить с Пирожком.
У него мгновенно сморщилось лицо, и он начал плакать. И правда, моя свекровь Рия, предпочитавшая, чтобы ее называли продуктом выпечки, а не бабушкой, в зародыше душила всякую инициативу своих внуков, когда ей приходилось присматривать за ними. Поэтому слезы Майлза служили напоминанием о том, какая микроскопическая черта отделяет шестилетнего ребенка от человека на грани расстройства личности.
– О, милый, перестань. Просто не обращай внимания на Стиви, – сказала я, как будто этот совет, произнесенный в четырехсотый раз, мог уладить дело. – Пойди и насыпь себе чашку хлопьев.
– Я хочу вафли, – шмыгая носом, проговорил он. Его щеки, исчерченные блестящими дорожками, оставшимися от слез, пылали от возмущения. Я бы прижала его к себе и обняла, но я еще не подтерлась.
Между тем Майлз гордо удалился, оставив дверь открытой нараспашку. Я сидела достаточно далеко и не могла закрыть ее сама, поэтому быстро протянула руку назад. Мои пальцы наткнулись на картонную бобину, на которой должна была быть бумага. Бобина за унитазом была пуста.
Поскольку дети жили у нас в цокольном этаже, внизу, мне нужно было, чтобы кто-нибудь поднялся наверх и отыскал туалетную бумагу.
– Майлз! – позвала я. – Вернись!
Тишина на линии.
Тогда я решила позвать дочь.
– Стиви!.. Стиви?
Снова никакого ответа. Я была готова завопить, изрыгая в коридор пустые угрозы, когда появился Санджей.
– Кто-то умер?
«Любовь», – подумала я. Но вместо того чтобы произнести это вслух, я протянула руку назад и нажала на смыв, отчего брызги воды из бачка полетели во все стороны. Кому нужно биде, если вашей канализации не один десяток лет?
– Тебе тоже доброе утро. Не мог бы ты принести мне туалетную бумагу?
Санджей покачал головой, на которой еще не было ни одного седого волоска. В тридцать девять лет у него был такой же плоский живот, как шестнадцать лет тому назад. Морщин на его смуглой коже тоже было не больше, чем тогда. На череду разочарований среднего возраста намекали только темные полукружья под глазами.
– Она вчера закончилась.
Я уставилась на мужа.
– И ты решил сказать мне об этом только сегодня утром? – Я могла бы выйти в магазин до того, как проснутся дети.
– Пенелопа, я сказал тебе об этом на прошлой неделе, – ответил он, и, поскольку он назвал меня полным именем, я поняла, что он оскорблен. – Помнишь?
Я не помнила.
– У меня не было возможности напомнить тебе еще раз вчера вечером, потому что к девяти часам ты вырубилась, – добавил он.
Да, да, я вырубилась, потому что предыдущей ночью вставала в два часа, чтобы поменять Майлзу мокрые простыни. А за ночь до этого мне пришлось почти час пялиться в потолок, размышляя о том, что сделать с потолком, чтобы не казалось, что мы спим в нескольких футах от луны. Когда мы покупали этот дом, наш риелтор назвал это крупнопористым потолком. Санджей купил респиратор, раствор в виде спрея и специальный инструмент и восемь минут простоял на складной лестнице, закинув голову назад, прежде чем отказался от этой затеи. Мне пришлось найти кучу всяких мастеров – мастера по стенам, мастера по крыше и мастера для стрижки лужайки, а еще, для ровного счета, галлон краски. Четыре года спустя Санджей все еще клялся, что собирается взяться за потолок, я же принципиально отказалась делать это сама. Между тем всякий раз, просыпаясь, я находила на краю кровати крошки пластика.
