1619 – 400 лет – 2019
…Не все дошли до океана.
Кто не дошел, того прости.
Россия, помнишь ли Ивана,
Чей Крест стоит на полпути?
И. Тарасов «Первопроходец»
24 июня 1619 год. Интронизацию Филарета по чину прославления первого Московского Патриарха совершил прибывший в Москву Иерусалимский Патриарх Феофан III.
Царь Михаил Федорович и Патриарх Филарет утверждают первый Архиерейский дом в Сибири (Тобольск) во главе с Владыкой Киприяном, бывшим настоятелем Хутынского монастыря в Великом Новгороде. Царь Михаил Федорович вручил ему золотой Крест с надписью «Повелением Государя Царя Великого, Князя Всея Руси, Самодержца Михаила Федоровича и отца его, Великого Государя, Святейшего Патриарха Московского, Филарета Никитича, сделан этот Крест в царствующий град Сибири преосвященному Киприану 7129 год». Филарет жалует архиерейский жезл с выбитыми словами «Патриарх Филарет», а Иерусалимский Патриарх Феофан III для самой обширной в истории христианства епископии – Крест с Елеонской горы Филарета Милостивого в ковчеге с гербом Иерусалима «С благословением несения веры Христовой к Тихому океану». Крест Елеонский не был передан в собственность русской церкви, оставаясь частью Святой Земли.
С 1620 по 1624 год первый Архиепископ Сибирский пробыл в Тобольске, оставив после себя добрую славу, но за четыре года служения, продвижения Креста Элионского на восток, к океану, возможности не поимел, как и его последователи – Архиепископы Сибирские Макарий, Нектарий и Герасим. И только Семион в 1650 году отрядил Ковчег с Крестом с отрядом Е. Хабарова в Амурскую экспедицию. Он верно учитывал, что Хабар – старинное русское родовое прозвище, означающее удачу и везение. Но уже в 1652 году более ста человек из отряда Е. Хабарова уводит Стенька Поляков вместе с Ковчегом. Хабаров настигает их и сжигает острог, основанный им в 1653 году. Но Крест Елеонский пропадает в земле гиляков.
1969 год, месяц июль. 14 лет, песни петь хочется, седьмой класс позади, на огороде картошка взошла. Утром бегаем – проверяем, переживаем. Бывает, взойдет, а ночью – туман, и ростки превращаются в скользкие ниточки. Тогда зимой плохо – голодно. Едим сухую картошку с сухим луком на сивучевом жире.
Жду вечер, песни будем петь. У нас своя тусовка. По переулкам, между катухами и бараками, бегаем по завалинкам на крохотный железнодорожный вокзал с узкой колеей и маленькими дрезинами. Хорошо было на вокзале: всю ночь горела лампочка, и было две крепких скамейки. Нам хватало. Ругали нас и гоняли, но куда там, возраст звал к романтике и нежным чувствам. Одного начинающего гитариста с семистрункой тоже хватало. Девчонки тоже приходили, правда, уходили рано. Без них и пелось уже не очень. Курили, кто что принесет, и в «чику» играли, если было на что.
Оттуда мне, малому, и довелось уехать во взрослую жизнь. И должно было: родился-то на улице Вокзальной, в бараке номер пятнадцать. Это такое строение со стенами-перегородками, заполненными землей. В этих перегородках всю зиму веселились крысы, и земля частично высыпалась. Иногда можно было увидеть улицу в дырочку в стене. Но не замерзали. Радиаторы были в виде толстенной трубы вдоль стены, температура такая, что при прикосновении получаешь моментальный ожог. Барак был длинный, с узкими коридорами, всегда полутемный. Детей много, кухня общая. Сортир очень страшный, на улице. Все тут на жительстве оказались по разным причинам. Я здесь жил до шести лет, здесь и умирать пытался. Бараки вокруг обрастали хижинами, одну из которых приобрели мои родители году в 1961-1962. Рядышком, в проулке. Три комнаты и огород.
Отец пил, кажется, всегда. Работал слесарем, монтировал турбины на ТЭЦ. Ходил всегда в кирзовых сапогах и спецовке замасленной. У проходной, метрах в двадцати, наверное, стоял киоск, синий такой. Он всегда работал, а полная женщина с очень красным ртом торговала там спирт на разлив, стаканами. Вот папа и угощался. Особенно начал без продыха, как я в школу пошел. Он был добрый, тем и жил, наверное. Его пьяного только наш участковый боялся. Уж больно тогда форма милицейская была блестящая, а у отца была какая-то ревность к погонам. Вот и доставалось тому.
Их было три «мушкетера» с Поволжья. Папа мой, 1923 года рождения, дядя Гоша и дядя Аркаша. Не знаю их дат рождения, знаю только даты смерти. Они дружили всю жизнь. Общались каждый день, чаще всего в соседнем бараке, в комнате у дяди Аркаши – он жил один. Из детей в их троице был один я, и потому мне приходилось порой присутствовать. Круглый стол, абажур над ним из газет, здоровенная кадка с засохшим фикусом, массивный шифоньер и три табуретки. Все проходило по одному сценарию: на стол выставляли бутылки-бескозырки, стаканы, да и все, наверное. Они мало разговаривали, пили и сильно курили. В округе пацаны постарше очень вежливо здоровались с дядей Аркашей, всегда с большим уважением. Школьная директриса на все праздники пыталась затащить его в школу, и он ходил, хромоногий и худой. Он не выкинул ордена. Он свой свитер с орденами надевал перед школой и, выходя, снимал. Эти награды я видел в шкафу, их было столько, что кофта рвалась от веса и потом просто валялась на нижней полке шкафа. По возможности я всегда с большим любопытством копался в этом свитере и трогал ордена руками. А как-то взял, да и спросил:
