Глава 1. Воробьи и вороны
Свалку давно уже собирались закрыть, лет десять или даже двадцать. Упорно собирали подписи, устраивали митинги протеста и даже высадили на окраине с десяток молодых тополей. Но, несмотря на все усилия, свалка продолжала существовать. Она проглотила и тополя, и акты Госсанэпидемнадзора, и петиции со всеми подписями, как глотала тонны и тонны иного мусора, который производился городом.
Бережно выращивая холмы из ржавых банок и мотков проволоки, украшая их битым стеклом, пакетами, осколками дерева и обломками пластика, свалка кормила птиц, бродячих собак, кошек и тощих городских лис. Но безусловными хозяевами ее были крысы да люди. И те, и другие рыли себе норы, делили территорию, воевали – большей частью между собой. Но в голодные времена крысам случалось есть людей, а людям – крыс. И никто не видел в том дурного.
Впрочем, нынешней весной еды почти хватало. Особенно, если искать умеешь. Воробей вот умел. Искать. Пробираться тайными тропами на чужую территорию. Зарываться в кучи, дожидаясь, когда хозяева закончать разбирать свежий мусор, рычать на собак и гонять наглых ворон, отвоевывая то малое, что еще оставалось из съестного.
Из нынешней вылазки Воробей вернулся с зеленоватой палкой колбасы, которая больше воняла, чем пахла, и обглоданной буханкой хлеба – слишком мало, чтобы идти к матушке Вале. Не то, чтобы Воробей все еще боялся ее, скорее уж слишком устал, чтобы выслушивать упреки. Спать он лег в своем старом гнезде, которое некогда соорудил из тряпья и обрывков синтепона. Было почти тепло.
Разбудило его солнце, плеснув светом в глаза, и как Воробей ни ворочался, солнце не отставало. Оно лезло под самые веки, щекотало нос, заставляя Воробья кривиться и ерзать по мусору. А ворона, древняя, как сама свалка, глядела и хихикала, мерзко, как умеют хихикать только вороны и сумасшедшие старухи.
– Пор-ра! Пор-ра! – наконец, прокричала она и, слетев на грудь мальчишки, клюнула его в лоб.
– Отвали, – буркнул Воробей.
– Др-рянь, – отозвалась ворона, теряя к мальчишке интерес. Она запрыгала по куче мусора, забираясь выше и выше, пока не оказалась на излюбленном своем месте – каменной голове.
Голова и Воробей появились на свалке в один день. Разломанную пополам статую вместе с обломками мебели и красным колотым кирпичом привез грузовик, а Воробей пришел сам. Если верить матушке Вале – а не верить ей у Воробья не было причин – он появился незадолго до полуночи на первое ноября, измученный и напуганный. Страх его был столь велик, что Воробей выбрал самую большую груду мусора и, зарывшись в нее, просидел три дня. На четвертый он выглянул, но только, чтобы попить воды из грязноватой лужицы. На пятый матушка Вала, протрезвев, забрала новичка к себе.
– Живи тут, воробей, – сказала она и добавила: – Одежду сними. Приметная.
Так Воробей лишился последнего, что связывала его с прошлой, досвалковой, жизнью: синей куртки, джинсов и кроссовок на светящейся подошве. Вещи матушка Вала выменяла, Воробью же, когда тот отошел от испуга и принялся расспрашивать о себе, велела заткнуться.
А с матушкой Валой спорить себе дороже.
Это Воробей усвоил быстро. Трезвая, она была добра и даже по-своему жалела найденыша, гладила по голове и пела песни на чужом скрипучем языке. И страх, который никогда не отпускал Воробья совсем, засыпал хотя бы на время. Правда, с каждым годом матушка Вала пила все больше и становилась все злее. Она то кричала визгливым громким голосом, то вдруг принималась плакать, то вовсе затихала, обняв бутылку. Мутные глаза ее казались слепыми, иссохшее тело – немощным, а кожа вовсе гнилой. От нее и воняло трупной гнилью. Запах этот обманывал хитрых крыс, и они ползли, крались, осмелев, прыгали на плечи, впивались в руки и тощие ноги, чтобы упасть замертво.
А матушка Вала, слизывая темную кровь, лишь посмеивалась:
– Или ты ешь, или тебя съедят. Учись, Воробей, пока я живая.
Из крыс матушка Вала варила похлебку, а головы и лапы отдавала любимой вороне.
– Пр-равильно, – говорила та, раздалбывая крысиный череп клювом. – Вор-р-робышек. Правильно. Пер-ренимай.
Воробью же чудилось, что однажды старуха свихнется и убьет его. Сунет в грязный котелок, а голову отдаст вороне. Он бы сбежал, но куда? Да и привык как-то.
– Воробей! Негодный мальчишка! – матушка Вала выползла на голос вороны. Выйдя на солнце, она зажмурилась, заслонилась. – Ты где прячешься? Выходи!
– Я здесь! Я не прячусь! – крикнул Воробей, понимая, что отсидеться не выйдет.
Он выбрался из гнезда и сжался, ожидая удара – била старуха всегда неожиданно и крепко. Но матушка Вала клюку опустила и сказала почти ласково:
– Пойдем, Воробышек. К тебе пришли гости.
Он так растерялся, что спросил:
– К-какие гости?
– Важные, – матушка Вала вдруг оказалась рядышком. Схватив Воробья за руку – крепко, и захочешь – не вырвешься, – она потянула к дому. – Очень важные гости…
Сооружение из старых ящиков, кусков фанеры и размокшей бумаги вряд ли можно было назвать домом, но иного Воробей не помнил. Протиснувшись в узкую дыру-вход, он оказался в единственной комнатушке. Половину ее занимал огромных размеров письменный стол, в ящиках которого матушка Вала хранила всякие нужные вещи: вороньи перья, свечи, спички, рюмки со сколотыми краями и ключи. Оставшаяся часть комнатушки была завалена тряпьем, старыми журналами и бутылками. На единственном свободном пятачке, как раз между столом и порогом, теперь стоял стул. А на стуле восседал человек, почти столь же уродливый, как и старуха. Нарядный белый костюм его не скрывал кривой спины и вывернутых плеч, на которых возлежала несоразмерно крупная голова. Она была словно сама по себе, и Воробью казалось, что если человек пошевелится, кивнет, то голова покатится на пол.
