Глава 1. В которой происходит некое событие, нарушающее спокойное течение провинциального бытия
Не надо делать мне как лучше, верните мне как хорошо!
Глас вопиющего.
Когда в коробке из-под эклеров «Помандуръ» обнаружилась голова, Себастьян окончательно и бесповоротно осознал: день не удался.
Событие сие, весьма знаменательное, произошло в десять часов семнадцать минут утра, и свидетелем ему стала панна Гуржакова со своей осемнадцатилетней дочерью, а тако же извечная ее соперница, панна Белялинска, заявившаяся в воеводство сразу с двумя дочерями. А потому уже к вечеру и о коробке, и о голове, и о многих иных вещах, которых в действительности вовсе не было, знал уже весь город. К утру о происшествии написали в местной газете, именовавшейся гордо «Гласом правды», отчего-то в колонке советов панны Угрик, сразу после рецепта засолки бочковых огурцов…
…а к вечеру обнаружилось и тело.
В Хольме.
И было сие, как оказалось, весьма своевременно…
После, вспоминая события того злосчастного, а может, наоборот, счастливого – само собою не для головы – дня, Себастьян не мог отрешиться от ощущения, что его предупреждали. И пусть Провидение воздержалось от знаков явных, навроде грома небесного и огненных буковей, которые несколько бы разнообразили скучную серую обстановку рабочего кабинету, но избрало для предупреждения путь извилистый, усыпанный мелкими неприятностями, но внять его гласу следовало. С другой стороны, внимай или нет, но избежать головы и воспоследовавшего ее появлению разбирательства, Себастьян при всем своем желании не сумел бы.
Да и не было у него желания.
Что сказать, Гольчин – городок не то, чтоб маленький, да какой-то тихий, сонный, проникнутый особым духом уездного болота, которое столичному гостю было откровенно мелковато. И если в первые месяцы Себастьян забавлялся, возвращая – а почитай, возрождая – местное воеводство, что за годы под рукой предыдущего воеводы, отправленного сюда в почетную ссылку да по сему поводу предававшемуся печали и винопитию, вовсе захирело. И захиревшее, не желало подчиняться твердой Себастьяновой руке. Да и было то воеводство… так, два старших актора да пятеро младших, престарелый заскучавший ведьмак и штатный некромант, большую часть времени проводивший в опиумных грезах. И отправить бы его, этакого, в отставку, да только воеводству без некроманта вовсе неможно, а где его взять за те гроши, коии на содержание от казначейства положены?
Нет, с младших акторов Себастьян сонливость согнал.
Старших, мыслями пребывавших в почетной отставке, до которой оба дни считали, в сознание привел. Ведьмака вот трогать не стал, оно ни к чему, старый он аль нет, да оно себе дороже… а вот с некромантом договориться не вышло.
Даже макание в студеную воду и угроза вовсе силу запечатать не помогла.
Как и кляузы в столицу.
Кляузы читали. Пальцем грозили, требуя провести с некромантом воспитательную работу и так, чтобы оная работа возымела эффект в виде осознания пагубности опиумной страсти, а заодно уж обещали премию на целителя… правда, где взять такого целителя, который бы за этакую работу взялся, не говорили.
Ничего.
Себастьян пообвыкся.
Присиделся на воеводском месте.
Креслице прикупил, мягкое, с винною кожаной обивкой да золотыми гвоздиками, ибо без золотых гвоздиков воеводе невместно. Портрет государя, опять же, справил новый, ибо сие по обычаю положено, да и старый, положа руку на сердце, столь мухи засидели, что и понять неможно было, государь на нем намалеван, аль кто иной. А может, не мухи тому виной, но непризнанный гений местечкового живописца, подвизавшегося на малевании парадного портрету. Злые языки баили, что портретов подобных у него цельная мансарда намалевана, что при генеральских регалиях, что при иных парадах, главное, все они статей единых, солидных, и надобно лишь, когда нужда приходит, физию заказчикову изобразить. Врут ли, Себастьян не знал, но после четвертого портрету, поднесенного «во уважение» – и вправду, не взяткой же новому воеводу кланяться – призадумался, поелику были все портреты, что его собственный, что государев, что наследника, коий имел несчастие посетить Гольчин визитом, одинаково пафосны, полны позолоты и пурпура, а у государя, лик которого с истинным сходство имел весьма слабое, еще и корона возлежала. И держали ее две белых голубки.
– Сие есть аллегория божественной сути власти, – изрек творец, смахнувши верноподданническую слезу. – И миролюбивости нонешнего государя, пусть продлит Вотан годы счастливого его правления…
И вновь слезу смахнул.
Платочком.
Батистовым.
Платочек оный с вышитою в уголочке монограммой, призван был свидетельствовать о тонкости души пана Кругликова, а тако же о трепетности его натуры, которая пребывала в вечном поиске вдохновения и музы. Муза требовалась не лишь бы какая, но с солидным приданым, а заодно уж приятной наружности и легкого норову. Почему-то средь окрестных девиц, для которых пан Кругликов еще недавно являл собой воплощенную мечту идеального жениха, такой не находилось. То норов крутоват, если не у невесты, то у невестиной маменьки, то приданое для этакого норову маловато, то внешность такова, что никакое воображение не спасет… нет, пан Кругликов не торопился, выбирал… и вот довыбирался.
