Напиток славный, дар языческих богов
и кровь Христа, распятого живого Бога!
ты то молчишь, касаясь нежно берегов
уставших вен, то разъяренней носорога
из них на волю рвешься – в омуты забвенья,
кидая в стороны – во все – сердцебиенье.
Молчанье – лучше. Пусть обманчив твой покой,
пусть краток он, но сладок терпкий вкус участья:
коль виноград был собран доброю рукой,
то хоть на миг, покой подарит сердцу счастье —
и даже если не заслужено оно.
Но к милосердным милосердней ты, вино.
Неистовство – твоя вторая сторона —
в них разразится бурей сердца, а не действом,
а невоздержанных сметет его волна
и непотребство их усилит непотребством.
Как всякий дар, ты раскрываешь в каждом суть,
Кому тупик укажешь, а кому-то – путь.
И есть немногие, кто в даре дар найдут,
не истину, а вдохновение живое —
и чем случайней, тем вернее обретут,
и перейдут через забвенье роковое,
и там мелодию, неслышимую здесь,
услышат и о ней, вернувшись, сложат песнь.
«Сквозь облака на ощупь…»
Раньше я разумом жизнь постигал, но теперь я иду на ощупь.
Мне не хочется, чтобы мысль летела быстрее тела.
Прикосновение не обманет
(Ничто не сравнится с этим: за руку взять любимую)
Воздух сегодня иной: его тоже можно коснуться рукой,
подержать немного и отпустить —
пускай летит беспрепятственно туда, куда хочет.
Ты, вспенившееся облаками, небо, ты отчего так глядишь на нас?
Сколько глаз у тебя, сколько звезд? Сколько раз
ты меняешь улыбку в минуту?
Доброе, щедрое, небо!
Видишь, как маки любят тебя —
тянутся, тянутся, лепестки теряя, роняя на землю,
но – тянутся ввысь, к тебе.
Если бы мы так же тянулись к тебе! Несмотря ни на что…
Отчего
ты порою тунику свою белоснежную
меняешь на серую тогу
и прячешь тело свое, черное и голубое? —
Сколько на нем узоров-звезд оставляем мы взорами ночью?
Я тоже буду тянуться к тебе
и сквозь жизнь буду дальше идти на ощупь:
руку одну – вперед, а в другой (видишь?) – рука любимой.
И вдвоем мы ночью посмотрим наверх —
посмотрим, какие сегодня узоры
нарисовали тебе уже
и какие мы можем добавить.
1
Белые, серые,
на закате – в красках розовых,
в грозы – лиловые,
и солнца осыпаны охрой.
Вздохи небесные,
ласковые, суровые
(А за ними – голубые фрески,
белизна церкви, спрятанной в перелеске).
2
Каждое – голос. Слышишь?
Каждое – жажда лететь, каждое – жажда литься —
землю бескрайнюю целовать,
цéлую: осыпать
поцелуями тонкими лица
звонких полей. Слышишь?
Дышат как нервно капли,
как трепещут от холода камни…
3
Отзвуки, отголоски, тени —
белые, только не под, а над.
Погляди, но погляди не вперед, а назад
в сени
воспоминаний грядущих:
все неземное, растущее —
было и будет, и новое станет.
И ему улыбнутся ставни.
4
Их безмолвие у молчания озера Неро.
На рассвете скажи мне, о том же ль молчишь,
радостно,
ты, улыбаясь. И я уберу за ненадобностью
письмена, что выдумывал, чтобы плести
кружево, им подобное,
но – земное, растущее. И – свободное.
5
А руки твои опять —
в волнах моих волос:
так погружаешь ты их
в каждый
жаждущий снежности голос.
Пальцы ныряют твои
в нежности той белизны,
той, что мы видим, как видим сны.
6
Россыпи света и —
один простор над другим,
а между ними – дышим свободой – мы,
между нежно-зеленым и солнечно-голубым,
а между ними – золота льющиеся псалмы,
сквозь белые, серые,
сквозь в грозы лиловые,
сквозь вечные, древние, новые.
«Я постигнул свободу ритмов…»
Я постигнул свободу ритмов, но все еще скован словами. О, эти слова, изменчивые, как облака в тихий летний день! Неужели эти бело-серые громады осязаемы? А за ними – синева, а за нею – черное: ночь, космос, в котором рассыпаны звезды-псалмы. Разве не видишь, как я, бесконечную ночь в этой синеве? (Или: за ней, или: внутри нее?) Я могу протянуть руку и дотянуться до любого облака, до любого слова, до любого камня, летящего в небе. Я тяну руку…
– Кто вы?
– Ангелы, вылепленные из света. Созерцание – наша жизнь.
– Кто вы?
– Ангелы: мы – замеревшие рассветы, и дыхание – наша жизнь…
А любимая – здесь, солнце. Ее руки такие нежные. Она, сама не зная об этом, творит облака, ее руки лепят их, придают им форму, бесконечно меняют их очертания, я не могу уследить за всеми, я не могу увидеть тебя полностью, море.
…Море, грядущее море, грядущего – море. Мы уже в твоих волнах, я чувствую, как с пальцев любимой падают капли волн, как сияют они в дуновении зелени.
– Отчего так разрослась жимолость?
– О ней заботились, любимый: она вылеплена из света.
– Из какого?
– Из синего света, разве не видишь? Разве не видишь, там, за синевой – ночь, в которой рассыпаны звезды-псалмы, а за нею – свет?…
Дуновение зелени. Стрелы кипарисов вечно вонзаются в небо. Там, у грядущего моря.
– Это не стрелы, это пальцы земли касаются облаков, лепят их, придают им форму, бесконечно меняя их очертания…
Я все еще скован словами, а ты так свободна. Но я пойму эти бело-серые громады и разольюсь синевой.
Целуя, твори меня,
как я со-творяю тебя, целуя.
Творя, называй меня,
как я называю тебя, целуя.
Целуй, твори, называй:
солнце, луна, звезды.
