Где твоя душа? Где она прячется? Может она опустилась на ветку столетней сосны и наблюдает закат, утекающей за горизонт Волги? Может она сидит на седьмой ступени городского суда и ёжится от холодного ветра, потерявшая всё? Где она чистится? На каком кругу застряла? Да. Она застряла. Она моет руки каждый день в своем личном умывальнике. Через каждые пятнадцать минут моет руки, моет посуду, потом долго моет руки. Главное, чтобы увлажнить побольше. Почувствовать воду всеми своими перстами.
– Слушай, что я тебе скажу. Чтобы это было в последний раз.
– Что? – спросил я и почувствовал себя нашкодившим котом.
– Ты знаешь, что ты сделал- сказала она и открыла кран.
Черт! Я всего то помыл руки. Кто бы мог подумать, что она не подпускает никого к своему умывальнику. То -то она накрывает его целлофановым мешком. Бережет его, как зеницу ока. Возможно, для неё это последняя связь с миром, или с космосом, или с умершими предками. Она двинута на чистоте рук. На формуле воды. Все пытается отмыться. Пытается закончить дело, которого нет и никогда, возможно, не было. А может и было, и очень грязное. Кто-то отмывает деньги, а эта руки все моет. Не может простить им совершенные дела? Да не, она просто больна и единственная радость в жизни помыть руки в собственном умывальнике. Это и есть её болезнь.
Помню один тоже чистился. Но то в питерской психушке было. Тот чистил кишечник. Все просраться не мог. Он все время ходил с рулоном туалетной бумаги. И через каждые тридцать минут шел в туалет, садился и ждал очищения от скверны. Его круг сузился до размеров унитаза.
А что со мной? А я просто протираю глаза от всего этого дерьма.
Сегодня что-то будет. Сегодня день икс или игрек. Мой давний друг Дмитрий договорился с президентом союза художников Санкт- Петербурга о моей встрече с ним и его долбанным союзом, увенчав это историческое событие открытием весенней выставки « На солнечной стороне».
Вышел на Грибоедова и пошел по Невскому до Большой Морской, попутно прикидывая свои шансы произвести хоть какое-то впечатление на уважаемых коллег. Вдохнуть в них новую жизнь не получиться- они под столетней пылью, только вздохнуть от масштабов упадка их творческой импотенции и выдохнуть на выходе мыслью « как хорошо они висят». А висят они, действительно не плохо. Поднимаясь на третий этаж, ощутил давно забытое мной волнение дум, которые сталкивают меня вниз, и тут же поднимают, окрыленным загадочной мыслью над миром слепых и суетливых. Да, тут были все их картины с неизменным меню привокзального буфета и едоки все те же, с одноразовой посудой, где пища для ума и сердца остывает с каждым съеденным сантиметром их: портрета, деревенского пейзажа, гранатового натюрморта, купальщиц, балерин и цветов.
Зачесались яйца, а это точный признак того, что я попал в храм искусства и зуд мой не успокоиться, пока я не найду здесь чего-нибудь стоящего земной тревоги. И это стоящее я нашел- «Купальщицу», склонившуюся над темной водой. Она утопала в её кругах и в них же омывала руки, а вечернее солнце оголяло её сзади. В тени остались сладкие места и чтобы до них добраться, потребуется вечность. И я к ней готов, но меня ждет президент.
Дождался назначенного часа и позвонил ему. Президент ответил не скоро и испросил меня о предмете разговора нашей будущей встречи. Спотыкаясь о вернисажный гул, я скомкано ответил о причине, повлекшей меня в эту трясину и он сказал, что находиться в такой же заднице, в русской больнице, так что увидеться мы сможем не скоро, за сим, до свиданье.
Как же так, я потратил последний дукат на метро, чтобы узреть его превосходительство, а он мне дал отлуп. Позвонил Дмитрию. Он сказал, что ничего не понимает, ведь три часа назад он звонил президенту и тот был, как огурчик. «Сейчас разберусь» – сказал Степан и перезвонив мне через минуту, озвучил план «Б».
Я постучался в приемную, зашел в неё и спросил Иванова.
– А, вы Дмитрий? – спросил мужчина в велюровом пиджаке.
– Да
– Давайте, что у вас?
Я достал фотографии своих работ из внутреннего кармана куртки и вручил ему. Он пролистал их цепким взглядом, буквально, за десять секунд и сказал:
– Раздевайтесь.
Пока я снимал куртку и вешал её на вешалку, Иванов говорил кому- то, что я друг того самого, благодаря которому сбываются их мечты за поворотом.
И мы завернули в соседнюю комнату. Там шел опасливый розлив. Должно быть, водка стояла под столиком, а старцы, сидящие вокруг него, в номинале, только закусывали.
– Александр Сергеевич, тут человек пришел, можете его посмотреть – обратился Иванов к одному из крайних старцев. Тот встал, кряхтя, с насиженного места посаженного отца, переместился за президентский стол и снисходительно произнес:
– Ну, показывайте, что там у вас. Присаживайтесь.
Дрожащей рукой я дал ему свои фотографии и сел рядом, подсознательно ощутив всем своим телом его семидесятипятилетнюю мощь профессионала. Он начал смотреть мои работы, и при этом издавать звуки, похожие на не законченные слова, слетающие после не удачных фрикций. Пытаясь уловить смысл моих работ, и как- то его озвучить, останавливался над пропастью разделяющую нас, и замирал от не возможности сделать прыжок в эту бездну, название которой знал только я. И я решил помочь ему в этом, называя имена своих детищ. Он стал раскладывать их в четыре колоды, классифицируя их по жанрам или по мастям, которые отсутствуют и для большей устойчивости, закрепившись на флангах, чтобы не соскользнуть, все-таки поддался искушению вступить на неведомый путь и как-то обозначить и заклеймить едва увиденное. Тоже испытание, когда-то проходил и я в одной из психушек, только меня проверяли на дегенеративность, а этот умудренный старец всего лишь облегчал себе путь к звездам.
