Когда деду стукнуло восемьдесят, он сильно сдал, конечно. Сядет – и сидит, бывало, на парадке[1], смотрит в одну точку. О чём думает, думает ли вообще? Он и всю жизнь-то немногословный был, а в теперь и совсем замолчал.
Многое забыл. Забыл, как шить (это он-то, профессиональный скорняк-шапочник). То есть ногой работал, строчку вёл уверенно, ровно, как в молодости, а вот что к чему пристрочить – увы…
– Совсем глупой стал, – вздыхала бабуля, – ни латку поставить, ни прореху зачинить…
Сама она ещё бодрая была, целый день по дому шустрым веником сновала, не могла себе позволить сиднем сидеть… Бежит из комнаты в кухню, а там в самой середине дед стоит – застыл в онемении. Она его раз – быстро и ловко вбок, к столу подвинет – и дальше побежала. Потом назад несётся, уже на стол что-то поставить надо: деда швырк – и к печке. И так целый день туда-сюда мужа своего по кухне передвигает. Ну ругнётся иной раз, как без этого?
Тётка Маруся, дочка их, наоборот, большое терпение проявляла. Ходила за ним, подсказывала, что делать надо. Вот проснётся утром дед, сядет на кровати – и застыл. А она ему – р-р-раз! – штаны подаёт. Дед штаны надел, опять застыл. А она ему раз – рубаху. Потом – мыло, станок бритвенный. А если не подать, весь день на кровати так и просидит. Не сообразит, что дальше делать надо. И так она потихоньку-полегоньку двигала его, жить заставляла.
Толкала в магазин ходить за хлебом, в соседний дом. Ходил. Ни разу не заблудился. Рефлекс. Надо было только дать сумку клеёнчатую в руку, в другую высыпать мелочь – ровно только! – и, глядишь, дед ожил, потрюхал в хлебный. А там: вошёл – и сразу к полкам. Вилкой двузубой, бечёвкой к гвоздю привязанной, буханку наколол и в сумку – шварк! На кассе шестнадцать копеек в тарелочку высыпал… Теперь назад.
Как-то раз она решила усложнить задачу. Одежду положила на кровать, строго сказала: пап, хлеба надо! Одевайся!
И ушла в кухню рыбу дожаривать.
Дед так долго копался, что тётка подумала – опять спать лёг, не выйдет уже. Нет, вышел. Крас-са-вец! Рубаха, носки, как положено, но… На синие брюки сверху серые трусы надел и стоит – взглядом спрашивает – хорошо ли? Можно так идти?
Маруся смех едва сдержала и говорит:
– Пап, нет, так нельзя. Ты что удумал? Куда ты на улицу в таком виде? Так не годится.
– Не годится? – переспросил дед.
– Не годится, – твёрдо ответила она. – Иди переоденься.
Расстроенный дед поплелся в комнату – думать, чего у него не так, и переоблачаться. Отсутствовал полчаса. Чем-то там шуршал, гремел ящиком шифоньера. Потом вышел.
Тётка глянула – и спиной к печке привалилась, затрясло её от невозможности смех сдерживать… Потому что дед стоял, готовый к выходу, в серых трусах поверх серых брюк.
…В магазин за хлебом в тот день так никто и не пошёл. Доедали что осталось.
А вечером тётка Маруся в лицах пересказывала нам с мамой эту историю. Мама, отсмеявшись, сделала серьёзные глаза и резюмировала:
– А всё это почему, как вы думаете? Потому что у папы – безупречный вкус!.. Ну ошибся слегка, а потом-то дошло: не сочетаются серые трусы с синими брюками! Серое – надо с серым, и никак иначе!
На том и сошлись.