– Тебе понравилось.
– Да.
– Это был не вопрос, – она встала и принялась искать глазами одежду. – Странное у тебя имя.
– Странное?
– Необычное. Ни разу такого не слышала.
– Бывает.
– Ты же иммигрант?
Он промолчал.
– Ну да, конечно – мы все тут такие, но я имела в виду, что тебя, может быть, назвали уже здесь?
– Нет, меня назвали… еще… там, – он кивнул головой в сторону пола.
Она заметила это движение.
– Да и ведешь ты себя странно.
– Энсемьпятьтриноля, ты как будто пришла в первый раз.
– Раньше не обращала внимания, но ты зовешь меня уже… – она задумалась, словно производя в уме какие-то сложные вычисления, – даже не могу сказать точно.
– Раз двадцать, кажется.
– Да, раз двадцать, не меньше, – согласилась она. – Я тебе нравлюсь.
– Да.
– Это был не вопрос, – она повернулась к нему, разматывая какую-то часть своего наряда и произнесла с едва заметным раздражением, – Икар.
– Что?
Не ответила. Он подошел к окну. Его жилище состояло всего из одной комнаты и было похоже на огромный пузырь. Икару казалось, что он живет внутри икринки какого-то гигантского существа, огромной воздушной рыбины, из тех, что рисуют на картинах, а затем оживляют в играх или в кино. И внутри этой здоровенной икринки, разумеется, не было ни одной более-менее ровной поверхности. Ни одной по-настоящему горизонтальной или вертикальной плоскости. Кровать, с которой он встал, имела семь ножек различной длины и формы. Их размер был подогнан под неровности пола, так что переставить кровать на другое место было почти невозможно. Вообще, кровать и не предусматривалась в этом жилище. Те, кто его проектировали, строили и прежде в нём жили, не имели ни малейшего представления о том, что такое кровать, зачем ей вообще быть, стоять ровно и не шататься. Это жилище строили не для таких, как Икар, а для других, для очень-очень других. Всё серое и неровное, слишком мрачное, навязчивое и подавляющее. Тоску навевает. Но Икару удалось кое-как украсить стены. Одно из таких украшений привлекло внимание Энсемьпятьтриноля еще во время её первого визита.
– Что это? – спросила она тогда, с интересом рассматривая висящее на стене изображение в тонкой призрачной рамке.
Это была листовка, которая чудом сохранилась у Икара во время его стремительного бегства с Энджи, плавившейся от собственного огня и так дорого доставшейся «Победы». На листовке были изображены люди в экипировке штурмовых сил флота, их светлые ясные лица выражали уверенность и смертоносную решимость. Космическое пространство за их спинами резали снопы ударных дронов, где-то рядом виднелись монументальные конструкции гигантских шлюзов. На груди у пилотов отчетливо просматривалась эмблема космических сил Энджи – тёмно-пепельный иероглиф, смысл которого Икар уже не мог вспомнить: не то «создатели новой вселенной», не то «творцы нового мира». Хотя этот символ сопровождал его с самого детства и был для него вроде всеобщей эмблемы – самым родным и знакомым – графический синоним Родины. Такие листовки раздавали всем, кто покидал Энджи в самый сложный для нее час, всем кто убегал. Те, кто раздавал их не могли никому помешать спасать свои жизни, но могли обратиться к их чувствам. И обращались, немного пафосно и просто, но из самых лучших побуждений.
«Не уходи!» – гласил плакат. И ниже помельче: «Победа наша, но реактор стоит. Заводы стоят. Помоги!».
Каким-то чудом эта листовка затесалась в его вещи, Икар точно помнил, что хотел ее выбросить, и помнил все эти едкие усмешки в очередях на посадку при упоминании «Победы», и то, как ему хотелось избавиться от всего, что хоть как-то напоминало ему о доме. А потом, намного позже, случайно обнаружив эту листовку в старых вещах, он замер, сердце отозвалось, забилось. И столько всего поднялось в памяти… чего, казалось, там уже и быть не могло, но вот перед ним эта жалкая, потрепанная частичка Родины, умирающий кусочек его личной истории, и грудь сдавило от горьких воспоминаний, и захотелось вернуться домой, рассмотреть его, впитать, сохранить что-то большее для себя, не забыть. Тогда Икар бережно сложил листовку и спрятал. А потом решил, что это по сути еще одно предательство – стесняться дома, и, снова достав листовку, закрепил её на стене своего странного неудобного жилища.
– Икар?
– Да.
– Что это? – повторила вопрос Энсемьпятьтриноля.
– Да так, сувенир, – ответил Икар.
– Откуда?
– Ну… как… Тут рядом есть одно необычное место… это… там раздавали.
Тогда, слегка удивившись слову «рядом», Энсемьпятьтриноля разделась и больше о листовке не спрашивала.
Теперь же ее взгляд снова упал на лица пилотов штурмовых космических сил Энджи и на слова под ними.
– А что здесь написано? – спросила она без особого интереса.
– Не знаю, – соврал Икар.
– А зачем тогда повесил?
– Картинка прикольная.
Энсемьпятьтриноля присмотрелась и фыркнула.
– Ерунда, уроды какие мерзкие, фу.
Икар не ответил. Может быть и ерунда, его совершенно не интересовало изобразительное искусство и живопись, но нравилось разглядывать изображения. И не важно, были они на листовках или на полноценных картинах. Хотя картины ему нравились больше. Некоторые он даже запоминал по имени, то есть по названию, которое считал неотъемлемой частью художественного замысла. И если картина никак не называлась, он её никак и не запоминал. Разве можно запомнить что-то, у чего нет названия? Правда, настоящие картины встречались ему крайне редко, картинок было полно: одни нравились, другие не очень – мелькали мимо, бесследно забываясь. Почти все.
