По семейным обстоятельствам
Парадокс заключался в том, что Костя Немирович не хотел вступать в партию, а пришлось. Не сказать, что уж прямо из-под палки он туда вступил, но намёки начальства были настолько жирные, что не понять такое мог лишь махровый олигофрен. Полковник Квасненко, недавно назначенный секретарём парткомиссии управления, активно занялся, так сказать, партийной демографией. У него был пунктик: вовлечь в ряды руководящей и направляющей как можно больше адептов. Как ни пытался увернуться Немирович, не получилось. Пришлось подчиниться. Процесс этот был мутный и формальный. Через год Константину вручили партбилет.
– Поздравляю вас, Константин Сергеевич, – судорожно тряс руку Немировичу секретарь Квасненко. – Теперь вы член партии. Теперь вы несёте знамя борьбы с преступностью в первых рядах.
Костя смотрел на этого невысокого человека с тоненькими чёрными усиками и высоким, наполовину женским, наполовину мужским голосом, и спрашивал себя, неужели этот коротышка и правда верит в то, что мелет? От того, что в кармане Немировича появится эта красная шершавая корочка, ровным счётом ничего не изменится. Как искал Костя супостатов, как распихивал их по колониям, так и будет делать это впредь. А корочку, пожалуй, он оставит в сейфе. И ей будет спокойнее, и ему лишний раз она не будет мешаться.
Сегодня, майским днём, Немирович Константин Сергеевич стоял в коридоре управления. Напротив дверь парткома. Там за дверью шла битва. Ему бы в ней поучаствовать, но попросили выйти. Коридор был узкий и слабоосвещённый. Экономика должна быть экономной. Вот на лампочках хозяйственный отдел и экономил. Единственный источник света это большое окно в торце коридора. Немирович стоял, прислонившись к стене. Мимо проходили люди. Кого-то он знал, здоровался, кого-то видел в первый раз. Костя ожидал уже минут десять. У него возникло желание плюнуть на всё и уйти. Он бы так и сделал, если бы не его начальник Кривошеев. Немирович знал, что сейчас там, за этой дубовой дверью парткома Вячеслав Романович бьётся за будущее своего подчинённого Кости Немировича по прозвищу «Станиславский».
Константин вдруг вспомнил, из-за чего начался весь этот карнавал, и усмехнулся. Утром, сразу после совещания в отделе, Вячеслав Романович попросил Немировича задержаться.
– Ну что, – сказал Кривошеев, постукивая квадратным кулаком по столу, – допрыгался?
Немирович опустил голову. Ему было что ответить, но Костя не хотел «поднимать» нервы начальнику перед заседанием партийной комиссии.
– Ты хотя бы подумал, как будешь отбиваться от Квасненко, – продолжал Кривошеев.
– А чего мне отбиваться? – возразил Костя. – Ну исключат меня из партии, одним обормотом меньше будет.
– Ты чего, пришибленный, что ли? Если тебя из партии выгонят, тебя и из милиции попрут. Ты это понимаешь?
– Из милиции-то за что?
– За моральный облик, – Кривошеев провёл рукой вдоль фигуры Немировича сверху донизу.
– А! Облико аморале, – Костя скривил лицо. – А если я не люблю свою жену, поэтому ей изменяю. Это никак в учёт не берётся?
– Не берётся. И потом, Костя, чего ты мне тут поёшь, а? Ты лапшой можешь засыпать уши Квасенко. А мне-то не надо.
– Какая лапша? – вздёрнул плечи Немирович. – Это истинная правда. Ну не люблю я Полину, и не любил никогда. А женился по той же причине, по которой и в партию вступил.
– Ну да, Савельев тебя заставил жениться на своей дочери. Тебя, кобеля, заставил. Я сейчас от смеха лопну, Константин Сергеевич. Твоей любимой фразой отвечу: не верю! Понятно? Не верю!
– А зря, Вячеслав Романович, – возразил Немирович. – Он, то бишь, генерал Савельев, меня в такой угол загнал. Либо я веду Полину в ЗАГС, либо я еду опером в Улан-Удэ. А мне мой папа говорил: «За Волгой для нас земли нет!».
– Вот скажи мне, Немирович, почему я тебя терплю?
– Потому что я хороший опер, – при этих словах Константин высоко и гордо поднял голову. – Заметь, Романыч, старший опер.
– Чует моё сердце неладное, – с досадой произнёс Кривошеев. – Машину у тебя Полина ещё не отобрала?
– Нет пока.
– Поехали сдаваться.
В машине ехали молча. «Москвич-408» гулко урчал мотором, легко проглатывая свежие заплатки на асфальте. Ехали молча. Каждый думал о своём. Кривошеев собирал и откладывал в голове аргументы для секретаря парткомиссии. Вячеслав Романович уже знал, насколько Квасненко жаждал показательной казни для Немировича. А Костя вспоминал то злополучное утро, когда внезапно открылась дверь, и на пороге появилась Полина.
– Костя, ты ещё дома? – громко спросила она из прихожей.
Что это за вопрос? Туфли Немировича стоят в коридоре, куртка висит на вешалке. Время шесть утра, хотя нет, ещё даже нет шести. Где может быть Костя? Разумеется, дома. Но Немирович не отвечал. Он в этот момент смотрел в испуганные глаза Лизы, которая стыдливо прикрывала одеялом обнажённую грудь. Константин смотрел на Лизу и прокручивал в голове возможные варианты дальнейших событий.
– Жена? – беззвучно спросила Лиза, ярко артикулируя губами.
Костя прикрыл веки. Это был самый исчерпывающий ответ. Лиза резко вскочила с кровати. Она не хотела, чтобы Полина застала её обнажённой и начала судорожно одеваться. Девушка успела надеть лишь трусики. Дверь распахнулась, и картина подлой измены (это со слов самой Полины), предстала перед глазами. Полина смотрела обезумевшим взглядом на Лизу, Лиза, трусливо дрожа всем телом, на Костю, а Костя сел на кровати, обняв руками голые колени, и наглым взором наблюдал за реакцией жены. А что ещё ему оставалось? Надо было избрать какой-нибудь способ защиты. Интуитивно выбрал самый примитивный – наглое спокойствие.
