Тени копошились по углам комнаты. Похожие тени – их мрачные сестры – извивались по углам его сознания. Щупальца этих внутренних теней влажно и приторно скользили по миниатюрным пещерам мозга, но прикосновения не были мягкими и плавными. Скорее они напоминали россыпь снующих туда-сюда бритв.
Он сидел, облокотившись на стол. Голова – на ладонях. Тяжелая, распухшая. Громоздким якорем она тянулась ко дну. Казалось, еще немного – и она проломит крышку стола, пол и все остальное, что по глупости окажется под ним. Лишь значительное физическое усилие удерживало ее на весу. Сквозь растопыренные пальцы виднелись глаза, но они были закрыты. Сейчас это являлось своеобразным знаком того, что он больше не в силах смотреть на этот мир.
Физически ему недавно исполнилось семнадцать. На самом же деле – и об этом знал только он один – минула вечность, с тех пор, как ему перевалило за сотню лет. Он устал жить, без какой-либо конкретной, ярко очерченной причины, просто устал, и одно это доказывало, что он уже ветхий и древний, как пыль в заброшенном подземелье. Ему оставалось лишь уйти. Исчезнуть. Покинуть это место, как покидают комнату или дом, чтобы больше не возвращаться. Всего-то ничего.
Но в этом была основная проблема.
Мысли болезненно ощупывали ее, этот ком, вынутый из гнезда диких пчел, но подступиться вплотную было нереально. Эффекта не больше, чем от движения полураздавленной гусеницы. Несмотря на тишину старенького небольшого домика, где еще не так давно жила его бабушка.
Сегодня он снова пришел сюда, который вечер подряд. Почему-то сегодня он не стал зажигать верхний свет, вытащил из кладовки керосиновую лампу, воспользовался ею. Пламя за тусклым, заляпанным какими-то пятнами стеклом оказалось хлипким, неровным. Оно будто нашептывало, что вот-вот ослабнет еще сильнее и умрет. Из-за лампы в комнате и залегли эти шевелящиеся тени. Плотным комком они спрессовались за допотопным комодом, под трельяжем, между шкафом и спинкой низкой односпальной кровати, где и скончалась бабушка. Удлиненным пластом залегли под кроватью, подпирая провисавший матрац. Зыбкой дверью встали на входе в соседнюю комнату. Все это подрагивало в такт колебаниям пламени, неназойливо утверждая, что существует лишь в чьем-то воображении, не больше. И что тени вот-вот сожрут всякую видимость реальных предметов.
Вся мебель, вещи, что оставались в доме, выглядели не более востребованными, чем использованные целлофановые пакеты. Это усугубляло ощущение невыносимой тяжести, некоего окончательного краха, собственного и заодно скорого краха этого мира. Может, поэтому он и шел сюда с тем грузом, что давно иссушил его сердце и мозг?
Дома находились родители, там всюду протянулись сети, не позволявшие и шагу ступить, чтобы это не стало кому-то известно. Здесь же он был, по крайней мере, один. Здесь еще царствовала атмосфера недавней смерти, что было ему на руку. И он приходил сюда, незаметно стянув ключи и возвращая их на прежнее место, когда возвращался домой. Это длилось почти две недели, и неосознанно он догадывался, что выдыхается. Чем дольше он сюда ходит, тем сложнее ему привести в исполнение то, что он давно решил.
Как доказательство, основное, вызывающе жесткое доказательство, в голове плотной, не желавшей рассасываться опухолью зависло то, что случилось с ним вчера вечером. Менее суток назад.
Мужчина по другую сторону забора, стоявший на собственном огороде, размывался мраком позднего февральского вечера. Подросток видел только, что мужчина пожилой, невысокого роста, в фуфайке.
– У вас не будет какой-нибудь веревки? – он говорил глухо, почти сипел, желая только одного: сдержать слезы, не разреветься.
Просьба мужчину озадачила. Заметив подростка за оградой, хозяин приблизился вплотную к отсыревшим доскам, желая понять, что тот делает в такое время в темноте школьного сада, примыкавшего к его территории. Конечно же, он не верил, что кого-то сюда привели благие намерения. Однако снег, по-особому хрустевший после отступившей дневной оттепели, выдал его. Подросток, прервав свои непонятные манипуляции, обратился к нему первым.
– Что? – старик растерялся.
– Извините, какой-нибудь веревки. Если можно.
Он сжимал в руке ремень. Тонкий ремень из кожзаменителя. Ненадежный ремень. Впрочем, выбегая из дома, он не подумал об этом. Он вообще не думал ни о чем. Мысли, словно брошенные в воду камни, поглотила волна неконтролируемого желания. Желания убить себя. Как можно скорее. Немедленно. Бесспорно, в квартире родителей ему это не позволят. Поэтому он и выбежал, даже не оделся нормально. Просто накинул хлипкую куртку, прямо на майку, в которой ходил по комнате. Ни кофты под низ, ни свитера. Он не думал даже, куда бежит. Ноги сами привели его на территорию родной до тошноты школы, где он учился в выпускном классе. Быть может потому, что ближе деревьев за спортплощадкой не было по-настоящему уединенного места. Вокруг дома, где он живет с родителями, сплошные пятиэтажки, нет-нет, да и пройдет кто-то.
Даже тут его кто-то нашел.
Он не растерялся. По-своему он находился в прострации, порожденной сложностью того, что кажется в пылу истерики простым до безобразия.
