– Плие, – почему-то шепотом сказал банковавший судья Антон Иванович.
– Эх, – огорченно хлопнул себя по коленям Ксенофонт Ильич. – Ну все, господа, простите. Сегодня проигрался.
Сидевшие за карточным столиком с сожалением смотрели, как он встает и направляется к гардеробу. Ксенофонт Ильич был игроком везучим и азартным, и в его присутствии игра всегда принимала особый накал.
– Может, вам ссудить? – вслед ему громко сказал жандармский начальник Прокопий Михайлович. Ксенофонт Ильич, не оборачиваясь, махнул рукой.
– Огорчается, – сказал Антон Иванович, тасуя колоду. – Третий день проигрывает. Полоса пошла.
– Отыграется, – сказал жандарм, и потянулся за рюмкой, стоящей на соседнем столике. – Не в первый раз.
В прихожей хлопнула дверь. Ксенофонт Ильич ушел не прощаясь.
– Много, что ли, проиграл? – спросил Василий Барановский. – Кто смотрел?
– Ну, пять сотен-то продул, – сказал Прокопий, занюхивая настойку огурчиком. – Два месячных жалования будет.
– Ваших или его? – иронично улыбаясь, спросил Барановский.
– Его, его…, – отмахнулся Прокопий. – Куда мне до него.
Присутствующие понимающе заулыбались. Официальное жалование Прокопия Михайловича, в самом деле, было существенно меньше, чем у многих из присутствующих. Что, однако, не мешало ему иметь приличный счет в банке и жить на широкую ногу.
– Ну ничего, когда-нибудь и мы разбогатеем, – сказал Прокопий. – Десяточку на даму, если вы не против…
* * *
Гимназистка Леночка шла по ярко освещенной весенним солнцем улице и грустила. Она только что проводила до дому Верочку, с которой обсуждала прочитанные «Записки институтки». Верочка фыркала, называла Леночку пустой мечтательницей и зло рассуждала о жизни. Леночка соглашалась с ней, что жизнь по своей сути жестока и несправедлива, но без высоких чувств жить совершенно невозможно.
В один из моментов спора Верочка остановилась, посмотрела ей пристально в глаза и язвительно произнесла:
– Скажи еще – «любовь»! Ха-ха!
Леночка пристыжено замолчала. Само собой, она была перманентно влюблена – порой неизвестно в кого, просто так. А иногда сразу и в нескольких, причем более чем конкретных персонажей. Началось это у нее еще в пять лет, с того самого момента, как она, будучи с маменькой в гостях, влюбилась одновременно в бравого корнета Василия и его младшего брата, милого шестилетнего Мишаню. Однако же через год Василий умер от заражения крови, навсегда оставшись светлым образом в ее сердце, а Мишаня превратился в мерзкого мальчишку, таскавшего ее за косы. Так что и эта великая любовь умерла.
Верочка же постоянно смеялась над самим словом «любовь» и порой рассказывала Леночке такие циничные вещи, что та готова была сквозь землю провалиться от стыда. Однако наутро ей снова хотелось слышать все те гадости, о которых говорила Верочка, и от которых было томно и жутко где-то внутри.
Расстались они на нервной ноте, и по этому поводу Леночка была огорчена. Впрочем, для огорчения была и еще одна причина. Год она заканчивала не то чтобы плохо, но для дочери директора гимназии совершенно недопустимо. Почти все предметы шли у нее хорошо, а вот естественная история и математика не давались никак. Она даже опасалась, что получит по этим предметам удовлетворительные оценки, что ввергнет всю их семью в пучину бесконечного позора.
Леночка даже самой себе не могла признаться, что причина отнюдь не в ее глупости, как она иногда предполагала. Причина была в учителе Андрее Евгеньевиче, который пришел к ним в гимназию в этом году. Было в нем что-то такое, отчего у нее замирала сердце… а когда он вызывал ее к доске, она что-то мямлила себе под нос и совершала ошибку за ошибкой.
Одновременно с этим она успевала влюбляться то в одного, то в другого увиденного или малознакомого юношу, безутешно страдать по ним и снова влюбляться в следующего. Однако с злосчастной естественной историей и математикой так ничего и не выходило.
От огорчения Леночка даже решилась на неблаговидный поступок. Она зашла в кондитерскую лавку. Конечно, если бы здесь ее застукала инспекторша Вильгельмина Ульриховна, которую вся гимназия звала Жабой, ей бы сильно не поздоровилось – в кондитерскую гимназисткам было строго-настрого запрещено даже заглядывать. Вероятнее всего, она отхватила бы розог по всей строгости. Но расстройство было сильнее.
В магазине она купила булку с изюмом и полфунта пастилы. Деньги на мелкие расходы ей по очереди подкидывали то папенька, то маменька, причем, как она предполагала, оба не догадывались о том, что то же самое делает второй супруг. Потому она предусмотрительно не обсуждала эти мелкие денежные дела ни с кем в доме, что позволяло ей чувствовать себя весьма обеспеченной особой. Во всяком случае, на мелкие шалости наподобие поедания сладкого то наедине с собой, то с Верочкой, ей вполне хватало накопленных средств.
Зайдя в кусты и усевшись там на лавку, она с удовольствием набила себе рот пастилой и постаралась отвлечься от дурных мыслей. Обычно это помогало.
