Часть 1 Сказки на ночь
Ночь первая
Я сама не из этих мест, милок, не понимаю, почему зажилась на свете, когда от родного-то села никого и не осталось. Хотя, нет, поговаривают, что в Подгорном нашем ещё теплится жизнь, но все больше слухи.
Благодатное место было: меж тех сопок, которые от ветров да суровых зим оберегали. Позади лес, почитай тайга: зверя всякого, грибов и ягод столько, что ни собрать, ни съесть. От леса село рекой отгорожено. Странная река. Из-под горы одной вытекала, да под другую уходила. Говорят, что в самих горках старые штольни затоплены, только не ходил туда никто, во всяком случае, мне такие неведомы. Зато рыбы в этой реке было столько, что наших хариусов в район да в город возили. Добрые были хариусы, не чета нынешним. Так вот, река, хоть и короткая, была широкой глубокой и бурливой. Через нее мосток был хлипкий – в общем, зверь лесной нас не беспокоил, да и люди с дуру по лесу не шастали. Так и жили мирно. И жили бы долго, если бы все прахом не полетело.
В девяносто первом, когда народ из деревень в города потек, а из горячих точек на историческую родину хлынули беженцы, к нам тоже одна с дитем прибыла, да пустующую развалюху у самой реки-то и заняла. Красивая бабенка. Молодая, крепкая, волосы, как лен, – бери да пряди. А девчуха у нее пятнадцати годов, ну совершенно не ейная. Волос, как смоль, коса толщиной в руку до самых колен свисает. А глазищи какие. Отродясь таких глаз не видела. Огромные, как твои блюдца, слегка раскосые и темные, как пропасть. Как зыркнет, бывало, так сердце в пятки падает. Хотя девка добрая была. И трудяга не по годам. Мать-то на ферму сразу определили. Тогда ещё безработным быть было совестно, а девчонка по дому да огороду. И все у нее росло по ниточке, и ни одной травинки лишней – когда только успевала, непонятно. Это тебе не на даче в выходные граблёй помахать. Это ж каждый день в пять утра скотину напоить, накормить, выдоить, да в поле выгнать, потом на учебу сходить. Там не далеко, километров пять, но пешим ходом. Стирка, уборка всякая вообще за работу не считалась. Тем более, что у них, вон, речка под боком – воду таскать недалече.
Динкой, деваху звали. Точно не скажу, Диана ли, Динара ли, а может ещё как, но мать ейная, Маргарита, звала ее Динкой, как собачонку. От кого она ее нагуляла, нам не ведомо, как и из каких краев она к нам прибилась. Да только видать не пришлась по вкусу ни нашим, ни вашим. Оттуда, из Азии откуда-то, они бежали голыми да босыми, явно полукровка по душе не пришлась, а наши местные все с какой-то нелюбовью к ним сразу отнеслись, уж больно не по нраву им две такие разные красавицы. А может и наоборот, мужьям понравились, а бабы-то сразу всех на вилы поднять готовы. Но Маргариту косые взгляды не задевали, а вот Динка сама как глянет, так у всех языки отнимались на раз.
В общем, два года они в Подгорном прожили. Богатства особого не знали, но зато ели вдоволь. И что странно, это девчонка по лесу шастала в любую погоду и в любое время. Говорят даже ночью видели, как она по мосту бежала. И всегда что-то несёт из лесу: то бельчонка, то крысенка какого. Найдет хворого, подшаманит, да отпускает. А ещё все собаки деревенские ей руки лизали. Даже Комбат, пастуховый кавказец, который что волков, что чужаков, рвал за просто так, а к этой бежит, хвост поджамши, сам весь калачиком свернётся, а потом и вовсе пузой кверху ложится – мол, гладь да чеши, вот я весь твой. А собаки, это теперь я знаю точно, к темному человеку и шагу не сделают. Хорошая девка была.
По зиме беглые зэки к нам пришли. С автоматами да ружьями. Пятеро их было. А нас, между прочим, шестьдесят дворов. В каждом – по мужику, а то и по несколько. Да и ружья в каждом доме были, да только струхали все – никто под пулю лезть не хотел. Потому приняли их. Хлеб да соль дали, обогрели. Но только нечисть эта доброты не понимает. Хмельные стали девок требовать, но наши возьми да своих молодух по погребам попрятали и плечами пожимают. Тогда зэки мужиков к забору поставили, да ружбайки свои на них направили. Нам, говорят, много не надо. Одну дайте, мы потешимся, да отпустим. А что, говорят, с бабы разве убудет? А так не дадите, так мы силой возьмём. Всякую, на глазах у мужей да детей, да и мужикам вашим ноги передырявим – фашисты и есть, хоть и рожи нашинские.
И тогда Анка, чтобы она на том свете в гробу перевернулась, на крайнюю хату пальцем показывает, там, говорит, две девки живут, давно без мужика, сами рады вам будут.
А Динке уже семнадцать. Расцвела деваха, по ней все мужики до старых дедов в деревне сохли. Тонкая, гибкая, высокая, талия, как у тростиночки, а грудь, наоборот, наливная, высокая. В самом соку девка – мужики в след оборачивались, а бабы зубы точили да завидовали по-черному.
И вот хмельные ироды к им в хату зашли, да девчонку прям за косу в одном халате домашнем, босую на снег выволокли. А она не пискнёт, не крикнет, только глазами на мужиков наших смотрит и иногда головой качает.
А из толпы паренёк выбежал. В ноги им кинулся, совестить стал, да прикладом его огрели так, что он без сознания упал. Снег вокруг красный, а паренёк, Лехой звали, хрипит, мычит и не встаёт. Так ведь никто не рванул – даже своим помощь не оказали. Леха тот год как раз один остался, хоть и взрослый, лет двадцать ему тогда было, да все равно сирота. Отец по глупости под телегу попал – насмерть задавило, а мать сгорела от горя. Не могу, говорит, без соколика своего. Так и года не протянула. В общем, Леха хоть и свой, да только никто за него не впрягся – за себя да за своих тряслись.
