Звуки рождались где-то глубоко внутри меня. Я слышала, как они ворочались и вздыхали, постепенно сливаясь в непонятные слова. Их было много ― они приближались, подобно пчелиному рою, сначала пугая тихим гулом, а затем превращаясь в адский вопль, от которого голова раскалывалась и звенела.
Мне же оставалось продолжать своё безумное кружение в танце, всё быстрее и быстрее, взмахивая рукавами старинного бабушкиного платья. Словно крыльями обезумевшей раненой птицы, пытающейся отвлечь коршуна от гнезда…
Намокшие от пота растрёпанные волосы облепили лицо, пришитые к платью ленты развевались на ветру, бубенцы звенели, а из горла сами собой вырывались странные, гортанные слова песни-заговора. Они возникали в глубине души, заглушая ужасные голоса, пытавшиеся вырваться наружу и помочь тьме, что оседлала маленького, лежащего передо мной стонущего в бреду ребёнка.
Я лишь на секунду бросила на него взгляд. Вид этого прелестного личика, обрамлённого тёмными кудряшками волос, бледного, с потрескавшимися розовыми губами, заставлял меня продолжить танец, всё больше раскачиваясь и кружась, направляя свою силу против той тьмы, что, не желая отпускать малыша, уже присосалась к его худенькой шейке.
Тоненькие руки, охваченные защитными татуировками, взлетали к небесам и падали вниз, тяжелея с каждым новым движением, но, со стоном преодолевая боль, я снова попыталась столкнуть злого духа с груди ребёнка. Голос становился всё громче и громче, переходя в отчаянный крик, и, наконец, смёл болезнь, унося её прочь к рою дрожащих и шепчущих теней, обещавших неугомонной шаманке жестокую расплату за ещё одну спасённую душу…
