Я ехал в дальнюю командировку. Мне предстояло говорить с людьми, которые давно уже были мне не интересны, вытягивая из них информацию, ни сколько мне не любопытную. А ведь когда-то я так любил командировки в те края, мечтая о новых встречах, всей душой стремился понять тех людей как можно глубже. Потом понял всё, что мне необходимо было понять, и стало скучно. На смену скуке пришла почти невыносимая апатия. Огонь в душе прогорел, а пепел мешал дышать.
Русские не любят что-то делать без огня, нам надо, чтобы душа пылала, и тогда мы совершаем невозможное, а с механической методичностью отрабатывать необходимую задачу – это совершенно не про нас. Вот и было у меня на душе погано.
Я ехал с таким комфортом, какой вообще-то не является отличительной особенностью наших железных дорог. Один в купе – лучшего и желать нельзя. Сначала со мной ехала какая-то женщина, пытавшаяся навязать мне бессмысленный разговор, но я не просто не люблю пустого суесловия, я его органически не выношу, так что от попутчицы я не слишком вежливо отбился, и она обиженно замолчала, а потом и вовсе сошла с поезда, как будто я выгнал её силой своей негативной энергии.
Комфорт не радовал, я отложил книгу, на которой ни как не мог сосредоточиться, и тупо смотрел в окно на прекрасные, но давно уже опостылевшие пейзажи. Картины юга России заставили меня вспомнить о Белой Гвардии. Вот тема, которая меня ни как не отпускала. Жаль нельзя взять командировку в расположение частей Деникина.
С Белой Гвардией я, казалось бы, тоже давно разобрался. Белые имели военную возможность победить. Они уже без малого победили, вот только «чуть-чуть не считается». Ещё бы немного военной удачи, и генерал Деникин въехал бы в первопрестольную на белом коне. И всем стало бы понятно, что он – власть, красные перешли бы на положение повстанцев, а повстанцев у нас обычно давят легко и с радостью.
Я давно уже понял, что поражение белых – не следствие стратегических ошибок или трагического стечения обстоятельств. Просто Бог не даровал белым победу. Получалось, что Бог даровал победу безбожникам. Поражение белых было следствием глобального Божьего попущения. Россия должна была пройти через кошмар большевизма. Это имело свои причины, которые давно уже были мне понятны и даже мною изложены. Но душа ни как не могла смириться с поражением белых.
Всем своим существом, каждой клеточкой своего сознания я желал им победы. Как можно желать победы тем, кто проиграл сто лет назад? Как-то так. Это противоречие упорно не уходило из души. Даже если бы Сам Бог сказал мне: «Ты понимаешь, что белые должны были проиграть, что их поражение было необходимо для блага России?», я бы ответил: «Да, Господи, конечно, я это понимаю, но я не могу смириться с поражением белых. Если бы Ты спросил у меня, кто должен победить в этой войне, я бы сказал: белые».
Получается, что я хотел того, что противоречит Божьей воле, что не принесет блага России? Но если человек знает, что для блага собственной души он должен провести 10 лет в ГУЛАГе, может ли он этому радоваться, может ли он этого хотеть? Так могу ли я радоваться победе красных, хотя и знаю, что это Божье попущение? Надеюсь, Бог простит меня за то, что победа Его лютых врагов остается для меня личной трагедией.
Мне не с кем было обсуждать эту тему. С некоторыми людьми пытался, но всегда наталкивался на глухую стену непонимания. Белых ни кто не любил. Их не любили даже убежденные антикоммунисты, не говоря уже про большевизанствующую интеллигенцию. На смену советскому восхищению красными пришло постсоветское мнение о том, что белые были ни чем не лучше красных. Меня очень больно травмировала эта бесстыжая «объективность», и я перестал с кем-либо заводить разговоры о гражданской войне. Я остался один на один со своей любовью и болью.
Посмотрел на часы, пора было курить, и я поплелся в тамбур. Сейчас в поездах запретили курить, так что я каждый раз курил с некоторым вызовом, в постоянной готовности к конфликту. Конфликта на сей раз не случилось, мимо меня ни кто не проходил. Я выкурил две штуки подряд и пошёл обратно в своё купе.
Вагон почему-то раскачивало больше, чем обычно, так что я держался за поручни, и это оказалось очень кстати. Неожиданно вагон так тряхнуло, что я прокувыркался бы по всему коридору, если бы не держался. И то не смог устоять на ногах, но хоть упал без кувырков. Одновременно потух свет, причем он как-то кромешно потух, тьма была абсолютная, ни откуда не просачивалось даже маленького лучика света. «Авария», – подумал я, но поезд продолжал движение, значит не авария. Я лежал на полу и не торопился подниматься, потом нащупал в темноте поручень, за который держался перед падением, и медленно встал. Тогда мне показалось, что тьма длится вечно, хотя освещения не было, наверное, всего минуту. И вот вспыхнул яркий свет.
Свет был на самом деле совсем не ярким, а очень сдержанным, приглушенным, просто после кромешной темноты резануло по глазам. Я постоял на месте некоторое время, приходя в себя, потом медленно пошёл в своё купе. И вдруг… опять замер на месте. Только сейчас я заметил, что это уже не мой вагон. Это был какой-то ретро-вагон, какие, наверное, бегали по железной дороге лет сто назад. Музей что ли? Может быть, этот вагон-музей прицепили к составу, а я, покурив, пошёл не в ту сторону? Но нет. До толчка, пока ещё был свет, я прошёл полвагона, и это был обычный вагон, не настолько я самоуглубился, чтобы этого не заметить. Значит, мой собственный вагон непостижимым образом трансформировался в это допотопное чудо. Отделка полностью из натурального дерева, изящные, не факт, что электрические светильники и занавески на окнах из такой плотной ткани, какую у нас давно уже не используют в вагонах. А вот и дверь в моё купе. Этот дубовый массив ни сколько не был похож на мою дверь, но это была третья дверь от проводника, то есть всё-таки моя.
