Глава I, в которой Ариэль кричит во сне
Посреди ночи Ариэль вдруг резко вскочил с кровати, ничего не понимая, но чувствуя близость опасности. Как будто над ним навис кинжал. Быстро окинув взглядом спальню и не обнаружив в ней ничего страшного, он посмотрел на икону Спасителя, слабо освещённую маленьким ласковым огоньком лампадки. Взгляд Спасителя был спокойным и всепонимающим, Ариэль сразу обмяк, воображаемый «кинжал» исчез. Оглянувшись на кровать, он увидел, что Иоланда тоже не спит и смотрит на него так, словно боится испугать мужа. Она уже привыкла скрывать свой страх за него, чтобы он не чувствовал себя причиной этого страха. Во время его ночных припадков, она ни разу не вскрикнула и ничем не обнаружила испуга, но он видел в её глазах желание принять в свою душу всю его боль без остатка.
– Опять кричал? – спросил Ариэль, виновато и бессильно улыбнувшись.
– Да… Кричал, что сарацины напали на лагерь… Звал Жана, – Иоланда старалась говорить как можно спокойнее и даже непринуждённее.
– Хаттин не отпускает… Удивительно, но я не помню своих кошмаров, вообще не знаю, что мне снится. А вот днём не забываю тот мир ни на секунду.
– Мне бы очень хотелось сказать тебе, Ариэль, что это пройдёт, но если не пройдёт, то окажется, что я сказала неправду, – Иоланда попыталась сдержанно улыбнуться.
– А твои уста вовек не изрекут неправды, – у Ариэля улыбка получилась лучше. – Спи, дорогая, сегодня я уже не буду кричать. Пойду, посижу на улице.
Ариэль накинул на рубашку плащ и шагнул за дверь, в безбрежность пустыни. Его душа сразу начала растворяться в этой безбрежности, взгляд тонул среди крупных ярких звёзд – таких близких и таких недоступных. Небо, особенно ночное, было для него самой лучшей иконой, он видел в нём образ Бога, такого же близкого и недоступного. В пустыне царства пресвитера даже ночная прохлада была ласковой и нежной, она обволакивала, бережно касаясь души, словно благодать Божия. Из сознания понемногу выветривалось эмоциональное напряжение кошмара. Кто знает, что он видел во сне? И был ли это кошмар? Может быть, он просто испытывал во сне напряжение реальной жизни? Ариэль вдруг почувствовал, что ласковый воздух его раздражает, словно этот воздух обходится с ним, как с ребёнком. И как будто он в этом нуждается.
Ариэль присел на грубо отёсанный камень, который стоял у входа в его дом вместо скамейки. Всё было хорошо, но всё было не так. Рыцарь почувствовал, что его душа наполняется тихой тягучей тоской. Он хотел отдать всего себя Иоланде и пустыне, и он смог растворится в них, и был счастлив, потому что его любимая жена и эта безмятежность стали двумя половинками прекрасного мира, который ему безраздельно принадлежал. Этот мир был исполнен удивительного покоя. Вот только был ли рыцарь создан для покоя?
***
Ариэль хорошо понимал, что, вернувшись из внешнего мира, он будет иметь серьёзные проблемы с психологической адаптацией в царстве пресвитера. Так оно и вышло. Шагнув за дерево Сифа, он оказался совсем недалеко от того монастыря, в котором жил перед путешествием. Не трудно было догадаться, что это не случайно – его могло выбросить хоть прямо в хижину пресвитера, хоть в объятия Иоланды, но выбросило под монастырь, куда он и направился, решив провести здесь некоторое время.
Монахи приняли его дружелюбно и без лишних расспросов. Отлежавшись вечером и ночью в келье вообще безо всяких мыслей и чувств, утром он попросился на исповедь к самому старому священнику монастыря, какой только найдётся. Старец с длинной седой бородой посмотрел на него так, как будто всё прекрасно знал, хотя оставалось неизвестно, о чём именно был осведомлён этот безусловно очень глубокий человек. По тому, как Ариэль называл грехи, невозможно было определить, где и при каких обстоятельствах они были совершены, хотя уже само количество грехов бесспорно указывало на то, что этот рыцарь только что вышел из ситуации, мягко говоря, нестандартной. Но старец не задал ни одного уточняющего вопроса. Ариэль ожидал, что будет подвергнут суровой епитимьи, но и этого не произошло. Он впервые услышал голос старца, когда тот читал разрешительную молитву. Уже когда Ариэль, поцеловав крест и евангелие, собирался отойти, старец внимательно посмотрел на него и бесстрастно спросил: «Останешься ещё на пару дней?». Ариэль молча кивнул и подумал: «Как хорошо, можно ничего не объяснять, каждый понимает то, что ему необходимо понимать и ни о чём больше не спрашивает. Можно обходится без лишних слов, которые так захламляют душу».
Литургия в монастырском соборе была прекрасна, и Ариэль сумел полностью в ней раствориться. Немного заунывные древние распевы наполнили душу, с икон на него смотрели удивительно одухотворённые лики святых, каждая из икон была настоящим духовным шедевром. Никто не бродил по храму, все сосредоточенно, дружно молились. Душа, оставаясь наедине с Богом, одновременно сливалась с душами всех молящихся. Ко кресту Ариэль подходил, кажется, уже не касаясь ногами пола.
Потом, гуляя по монастырскому саду, по тропинкам, очень удобно проложенным среди прекрасных деревьев с изумительными плодами, он почувствовал себя внутри картины гениального художника и грустно подумал: «А там у нас всё косо и криво, и поют так, словно совершенно не чувствуют литургии, и с икон смотрят не небесные лики, а земные лица – то грубо-жестокие, то умильно-фальшивые. И люди в храмах суетятся, как на базаре». Он поймал себя на этом «а там у нас…», и душу защемило. Ему захотелось встать грудью на защиту внешнего мира и крикнуть: «А там у нас, между прочим, жизнь, потому что всё это надо преодолевать, а значит есть зачем жить». Но кому это было крикнуть? Здесь никто не ругал внешний мир. Потому что никто о нём не знал. Ариэль понял, что внешний мир стал теперь его внутренним миром. Но ведь и то, что здесь – это тоже часть его души. Он через раз думал «у нас» то про царство пресвитера, то про ту несовершенную жизнь и понял, что никуда он не вернулся. Он завис между двумя мирами.
