В Лемберге крыши круты,
в Лемберге улочки гнуты.
По крышам гуляют кошки —
охотятся на голубей.
В Лемберге чудо-погода.
Марии скоро два года.
Мария глядит в окошко
глазами нет голубей.
Няня над вышивкой дремлет —
будто пастору внемлет:
клонит голову, мелко
седою трясёт косой.
Марие на фартучек новый
капает сок вишнёвый.
На горку ягод в тарелке
падает луч косой.
Мария родилась на десять лет позже века, и, значит, была на десять лет младше своего брата Павлуся. Она всегда, всегда, всегда знала, что она – чудесная девочка, и что вокруг неё всё чудесное, так же просто, как дети в других семьях знали, что отец утром уходит на завод или что курам надо давать зерно. Мария знала, что у неё кудряшки – просто золото, что щёчки – как яблочки и что все её любят. Нянюшка перешла Марии от Павлуся по наследству; она уже Павлусю досталась старенькая, а Марии и подавно, и нянюшку надо было жалеть. Но иногда было трудно, потому что хотелось на неё сердиться.
Вот уже несколько дней окна в детской не отпирались и были задёрнуты плотными портьерами, за которые нельзя было заглядывать ни в коем случае. Гулять Марию тоже не водили, хотя Павлусь гулял целыми днями, как хотел. Раньше, если Марию не пускали гулять, ей совали в утешение пряничек или конфетку, но теперь ничто не скрашивало печальное сидение в полутёмной детской.
– Няня, а когда я совсем крошечкой была, ты меня пускала на окно, – пожаловалась Мария. – И не боялась, хотя я могла свалиться.
– А то ты большая стала, паненка, – противно поддразнила няня. – Сейчас другое дело. Сейчас пули лупят. Если тебя прибьёт, что я, бедная, делать буду? А папенька? А маменька? Надо о них думать.
– На крыше голуби ходят, – возразила девочка. – Я их отсюда слышу. Когда стреляют, они не курлыкают.
– Сейчас не стреляют, потом снова стрелять начнут. Голуби улететь успеют, а у тебя крылышков нету. Поиграй, паненка, с куклой и с мишкой.
Мария очень рассердилась на няню, и потому назло стала играть в войну. Мишка был австрийский солдат, а кукла Аня, привезённая когда-то из Санкт-Петербурга, стала российским солдатом. Они друг в друга стреляли – бах! бах! – и по очереди падали, сражённые. Так Павлусь играл в своих солдатиков, пока ещё не стал таким длиннющим.
Была бы мама дома, можно было бы её попросить почитать; но мама была у своей тёти, которая сильно болела. Мама за ней ухаживала, а папа был в госпитале, оперировал. Мария положила куклу Аню и накрыла её носовым платком, а рядом поставила мишку: теперь они были врач и раненый, и врач вынимал из раненого пули, чтобы тот поскорее выздоровел.
Эта игра няне нравилась больше, Мария видела по сморщенному маленькому лицу. Но девочка уже перестала злиться, так что игру не прекратила.
Снизу бухнула входная дверь. Няня насторожилась и вдруг приложила палец к губам. Мария и сама поняла, что что-то не так. Ни папа, ни мама, ни Павлусь так с дверью не обращались. Потом же папа всегда кричал снизу: «Доброго вечера, я дома!», а Павлусь начинал бегать по дому. Тот же, кто бухнул дверью, стал подниматься по лестнице тяжёлыми и медленными шагами: бух, бух, бух. Иногда он останавливался, словно пытался услышать, есть ли кто в доме живой.
Нянюшка, перекрестившись, посадила Марию на разобранную всё ещё постель, за подушку, и сверху кинула одеяло. Она ничего не сказала, но девочка опять сама поняла, что надо сидеть тихо.
Тот, кто поднимался по лестнице, остановился перед дверью в детскую, а потом вошёл. Нянюшка вскрикнула.
– На кровать… дай лечь мне, – с трудом сказал голос, и знакомый, и незнакомый. Мария чуть отвернула край одеяла, чтобы поглядеть, и увидела Павлуся. Всё лицо у него было мокрое, ко лбу прилипли волосы и только начавшие пробиваться усики склеились над побелевшими губами. Он был в своей обычной гимназической форме, и она тоже была мокрая – в некоторых местах. Няня подхватила Павлуся под руку и повела его к кровати, где Мария сидела. Брат тяжело лёг на простыни прямо в одежде, и девочка, опомнившись, скинула с себя одеяло.
Павлусь поглядел на неё и ничего не сказал.
– Братик, тебе плохо? – спросила девочка. – Может, тебе воды принести? Хочешь?
– Хочу, – сказал Павлусь так тихо, что Мария еле услышала.
– Скорее, няня, неси воды, – повелительно крикнула девочка. – Сейчас, Павлусь. Дай я вытру тебе лицо.
Она поискала платок, но платок остался на кукле, и тогда девочка вытащила край простыни и стала промокать бледное лицо брата простынёй. Вошла няня с водой, и Мария потянулась за стаканом, и увидела, что платье у неё испачкано вишнёвым соком. Потом она подумала, что не ела вишню, а потом поняла, что это – кровь Павлуся, и от страха и неожиданности заплакала. Няня отодвинула девочку и стала поить Павлуся, поднимая ему голову, но тот не глотал, и вода текла по подбородку и стекала на ворот гимназической формы.
Няня увела Марию вниз и оставила там одну, и Павлусь умер без неё.
***
Путь от Лемберга до няниной сестры под Проскуровом был такой длинный, что Мария успела отудивляться, почему она вдруг едет с няней из Лемберга, поссориться с няней на вокзале, в ожидании одного из душных, тесных, страшных своей забитостью поездов – девочка кричала, что старуха украла её у родителей, и даже ударила пару раз – зарыдать, услышав, как няня тихо, в сторону, объясняет, что девочка не знает, что сирота, отрыдаться, отмолчаться, помириться с няней и очень устать. Всё время хотелось сладкого. Няня в дороге давала только хлеба, сала и кислых твёрдых яблок. Марииных вещей она почти никаких не взяла, потому что была старенькая и не могла нести много, и Мария росла и скоро обязательно бы выросла изо всей одежды. Так что приехали няня и Мария к няниной сестре, такой же маленькой и кроткой старухе, с одним уже почти совсем пустым чемоданчиком, где лежало пропахшее салом покрывало, в которое Мария заворачивалась в дороге, две зубные щётки, обмылок, расчёска, нянины очки в зелёном футляре, кукла Аня, ни разу не вытащенная в дороге смена белья и платья и немного соли и спичек. Так няня понимала самые необходимые вещи.
