Солнце, отражавшееся в больших и грустных глазах Чинчи, напоминало последний тлеющий уголек на груде золы в очаге – алая искорка на макушке горы Белалакаи, торчащей из пелены сиреневых облаков на горизонте. Хибла залюбовалась видом, забыв даже, что собиралась отругать упрямого ишака, вновь остановившегося посреди дороги. В глазах его, обычно темно-карих и непроницаемых, вдруг появилась глубина, и они стали в точности как две золотисто-рыжие горные долины внизу под обрывом. Когда-то давно у Хиблы тоже были такие глаза – в смысле, не как у осла, а изменчивые, преображающиеся при солнечном свете или в отблесках пламени, делаясь из темных янтарными. Тогда ее имя – Хибла – ей очень шло. На абхазском языке это значит «златоокая». Ее ныне покойный муж Мшвагу за глаза ее и полюбил и всегда говорил ей об этом, даже в последние годы, будто не замечая, что их цвет давно поблек, как у побитой морозом травы. Он всегда называл ее «хучы» – маленькая. Муж был старше почти на три десятка лет, и сегодня ему бы исполнилось семьдесят девять – для абхазцев не такой уж преклонный возраст. В поселке было много стариков, которым давно перевалило за сотню, и они перестали отсчитывать годы. Поэтому, по абхазским меркам, Мшвагу был бы еще не стар. Но, наверное, так было угодно Богу, чтобы он, выросший в этих горах и способный пройти по краю пропасти с закрытыми глазами, однажды оступился и полетел вниз, нелепо болтая в воздухе руками и ногами и стремительно уменьшаясь прямо на глазах. Когда Хибла разглядела его распростертое на дне ущелья тело, оно показалось ей не больше швейной булавки. Она не спрыгнула тогда вслед за ним только из-за Энвера, их единственного сына, о котором оба мечтали долгие годы. Они не могли нарадоваться, когда он появился. Хибле тогда уже исполнилось тридцать, и она боялась, что Бог так и не пошлет им ребенка. Энвер родился слабым, и они с мужем по очереди носили его на руках, боясь оставить даже на секунду – им казалось, что родительские объятия помогают крохе бороться за жизнь, придают сил. Наверное, так оно и было, потому что Энвер креп день ото дня, и страх потерять его постепенно улетучился окончательно, уступив место безграничной радости, заполнившей их души. К десяти годам сын стал крепким и шустрым мальчуганом, не по годам сообразительным и очень храбрым – весь в отца. Голыми руками ловил ядовитых змей и умел скакать на лошади, стоя на ее спине и раскинув в стороны руки, совсем как настоящий джигит.
Счастье, длившееся десять лет, внезапно закончилось с исчезновением сына. Хибле показалось, что дневной свет померк перед глазами в тот момент, когда двое мальчишек вихрем ворвались в ее жилище с воплями: «Чудовище утащило Энвера в пещеру!» Смысл их сбивчивого рассказа с трудом достиг ее сознания: оказалось, дети собирали дикий фундук в лесу, когда начался ливень, и в поисках укрытия наткнулись на пещеру, которую тут же решили исследовать. Энвер, как всегда самый первый в подобных делах, отправился вперед и вдруг закричал им, что кто-то схватил его. Мальчишки, конечно, убежали в страхе. Никто не осмелился броситься на помощь в глубь пещеры, затопленной непроглядным мраком, шепчущим, шуршащим и поскрипывающим голосами невидимых и наверняка недобрых существ.
Узнав о случившемся, Мшвагу вместе с другими мужчинами отправился на поиски сына и обследовал все пещеры и трещины в скалах в той местности, но тщетно. Энвер бесследно исчез.
Поиски продолжались несколько дней, и, в конце концов, люди потеряли надежду найти его живым. Но только не Мшвагу и Хибла. Вдвоем они продолжали бродить по горам, заглядывая под каждый валун, куст или дерево, спускаясь в ущелья, забираясь в темные расщелины, и, срывая голос до хрипоты, звали сына, но в ответ слышали только эхо. Они перестали есть и спать, проводя бессонные ночи в тягостном ожидании рассвета, чтобы вновь отправиться на поиски. Наверное, от усталости и горя Мшвагу утратил осторожность и сорвался с обрыва, нелепо оступившись и потеряв равновесие. Если бы не Энвер, Хибла тоже бы умерла. Но она верила: сын жив. Материнское сердце не могло обмануть. Она верила уже целых десять лет, продолжая поиски с каждым новым рассветом. Люди, жалея ее, приносили в ее апацху еду – сыр, лепешки, фрукты и мед, и Хибла была им бесконечно благодарна за это, ведь иначе она давно уже умерла бы с голоду. Возвращаясь домой вместе с уходящим за море солнцем, Хибла всегда находила на столе свежую пищу, что-то съедала, не выбирая, и падала в изнеможении на сундук, прикрытый шерстяным покрывалом – она уже не в силах была забраться на нары, закрепленные в стене из плетеного орешника. Эту апацху Мшвагу выстроил сам – так, как строили его предки еще тысячу лет назад. Как и положено по древней традиции, заботливо выложил в центре каменный очаг, согревавший их в холодную погоду, расположил вокруг собственноручно сколоченные из тиса скамейки, на которых они вместе сидели вечерами, глядя на огонь и беседуя о жизни. Шли годы, времена менялись, и в поселке начали появляться более современные постройки. Хибла намекала мужу, что неплохо бы им тоже перебраться в добротное жилье, в каменный дом, с настоящей ванной комнатой и уютными спальнями. После войны все грузины уехали из поселка, оставив двух- и трехэтажные дворцы с колоннами, балконами и всей обстановкой, и можно было бы занять один из них, ведь старые хозяева вряд ли вернутся. В ответ на это Мшвагу впервые в жизни нагрубил ей, обозвав глупой женщиной. «Ты хочешь пойти жить в дом врага?!» – выкрикнул он, потемнев от гнева, после чего Хибла даже испугалась и больше о смене жилья не заговаривала. А теперь ей было все равно. Теперь она жила лишь ради поисков пропавшего сына, зная, что пока жива, не прекратит их. От каждодневных горных походов она высохла, как старое дерево, да еще начала болеть нога. Наверное, соседи заметили ее хромоту и однажды привели к входу в ее апацху этого упрямого ишака Чинчу, который теперь стоял перед ней на узкой горной тропинке, сияя большими золотисто-коричневыми глазами, и не желал двигаться с места.
