Течет река –
Костяные берега,
Ни мала, ни велика,
Ни мелка, ни глубока,
За Кудыкину гору
В бескрайние просторы.
В ней водица темна,
В белый день не видно дна,
Да горька и солона,
Слез русалочьих полна.
Унесет меня она
В край несбывшегося сна:
То ли к небу, в облака,
То ли к черту на рога…
По улице шла ведьма. С виду это была обычная женщина, еще совсем не старая, если не смотреть в ее глаза, темные, как сама ночь. Она прятала их под спутанными рыжими волосами, свесившимися на лицо, но люди все равно узнавали ее по верной примете: воздух за ее спиной затуманивался, и со стороны казалось, что за незнакомкой тянется след из зловещих тайн. Женщина не спешила, замедляя шаг возле каждого дома и потягивая носом, как голодный зверь в поисках добычи. Видно, выбирала жертву. Улица, по которой она шла, вмиг опустела: люди почуяли ее издали и поспешили укрыться в своих домах, хотя и понимали, что укрытие это не надежное: если ведьма пожелает войти, ничто ее не остановит. Она и вошла, когда отыскала подходящий дом. Прежде долго стояла у калитки, принюхиваясь и присматриваясь, даже волосы с лица откинула. А потом – люди, подглядывая в окна, видели: калитка сама перед гостьей распахнулась, а после с треском захлопнулась за ее спиной. Вскоре тревожная весть разнеслась по всему селу: ведьма выбрала дом Евдокии Двузубовой, восьмидесятилетней старухи, известной сельской целительницы. Многие к ней за помощью обращались и просили не только здоровье поправить, но и хозяйство поднять, и жизнь личную наладить. Но некоторые Двузубову стороной обходили и поговаривали, что такой дар от добра не бывает и тем, кто им воспользовался, придется долг отдавать не старухе, а самой нечистой силе. «Потому, дескать, – говорили они, – ведьма ее дом-то и выбрала. Однако ведьма ведьму всегда учует».
После этого рыжую незнакомку больше никто не видел. Двузубова говорила, что гостья ушла на другой же день поутру – она, вроде как, из Камышовки в райцентр направлялась, а к ней передохнуть попросилась: ведь дорога дальняя, а по весне никакой транспорт по этой дороге не пройдет, даже пешком опасно – земля зыбкая, болота кругом.
Да только никто в это не поверил. Все знали, что Камышовка опустела давно и последний ее житель, столетний старик, помер еще пять лет назад. Или не помер, а убили: какой-то буйнопомешанный из соседней деревни пришел да и зарубил его топором неизвестно за что. Но, может, это и не правда, а так, слухи…
Только с тех пор стало твориться в селе что-то неладное.
Колокольный купол приветливо подмигивал окружающему миру гладким отполированным боком, на котором то и дело вспыхивали солнечные блики. Солнце – не частый гость в этих суровых северных краях, и потому всегда долгожданный. С октября и до поздней весны неподвижно висит над крышами домов серое рыхлое одеяло, и весь поселок дремлет под ним, как медведь в берлоге – и день, и ночь, до самого мая. Лишь тогда низкие неповоротливые тучи с неохотой расступаются и снисходительно позволяют великому светилу пролить на скудную землю свое благодатное тепло, обогреть задубевшие почки на кустах вербы и дикой смородины, растопить лед в старицах, прикрытых жухлым камышом. Позволяют вдохнуть жизнь в этот сонный край, пусть и ненадолго.
По солнечным бликам на колоколе все и узнают, что тепло уже близко. Звонарь – самый первый: изба его стоит последней на краю села, прямо напротив звонницы. И всегда, как и теперь, он удивляется: отчего это колокол так сверкает? Всю зиму казался черным, будто покрытым копотью от печного дыма, а тут, гляди – вышло солнце, и вспыхнул, что червонное золото! И снова думает звонарь: «Неспроста говорят, что этот колокол – дар богов и от всякой нечисти оберегает».
Звонарь верил старым легендам, считая, что дыма без огня не бывает, хотя ни разу за свою долгую жизнь с нечистью не встречался. Потому, видно, и не встречался, что колокол обережный над селом звонит дважды в день: поутру и с вечера, и так испокон веку. Хотя, кто знает, какая она с виду, эта нечисть? Может, нормальному человеку ее и вовсе разглядеть нельзя. Болтали-то в селе разное: кому русалка у старицы примерещилась, кого леший в сосновом бору морочил, а кто и черта рогатого из сарая своего лопатой гнал… Но рассказывали это все или пьянчуги беспросветные, или бабки-ворожеи, которые сами нечисть зазывают. А чтоб с кем порядочным такое стряслось, Звонарь и не слыхивал. Правда, иногда думал: может, нечисть его стороной обходит еще и потому, что на нем святости больше, чем на прочих: как-никак, к дару богов прикасается. И никого к колоколу не подпускал. Не то чтобы не доверял – нет, не смел наказ бывшего звонаря нарушить: ведь слово дал. Тот звонарь взял его еще мальчонкой босоногим, как бабка пропала. А отца с матерью еще раньше волки в лесу загрызли, Звонарь их и не помнил. Началась у него новая жизнь, стал он обучаться великому делу – дивные звуки из медной чаши извлекать. Помнится, поначалу-то совсем ничего не выходило, смех один. «Язык» колокольный рук его слабых не слушался, звук получался безобразный, похожий на то, как тазы в бане гремят. До слез было обидно. Но старый звонарь не ругал его, улыбался в бороду, брался за засаленную веревку, обхватывая мозолистой жесткой ладонью его костлявый кулачок, и начиналось чудо: до того сладкие, переливчатые звуки неслись сверху – аж дух захватывало! То был не просто колокольный звон, а малиновый, и тогда он, маленький ученик звонаря, сразу же понял, откуда название: ясно ведь, что слаще малины ничего на белом свете нет.
