Звенит и мерцает лента,
Растянутая над бездной.
Всё надвое делит время.
Что было на до и после.
История мажет красным.
В огне исчезают листья.
Привычные рек русла
Меняются невозвратно.
Мы те, кто остались в прошлом.
Мы те, кто проснулись утром.
Забывшие о деталях.
Отринувшие возможность.
Танцует над ямой дева,
Струна режет в кровь ноги.
Застывшая улыбка
Пришита к лицу воем.
Стареем в чужих постелях.
(Твоя Лив)
В комнате воняло сыростью, затхлостью и безумием. Проходя интернатуру в благотворительном госпитале, он слишком часто слышал этот запах, чтобы теперь его не узнать. «Отторженцев» привозили обычно из беднейших южных районов города с мета-органическим повреждением нервных тканей, рассеянным склерозом четвёртого типа, под завязку накачанных кустарным наркотиком, дававшим лишь небольшую передышку, ради которой, впрочем, бедняги были готовы на всё.
На грязном полу у стены прикрытая драным пледом девушка распахнула глаза. Воздух в его груди, казалось, закончился. Нашёл. Он наконец-то её нашёл.
– Привет, Листик.
– Братик.
Тонкие сухие пальцы скользнули по его щеке.
– Прости… я, похоже, снова заставила тебя плакать.
Он рассмеялся, вытер локтем слезы и поцеловал пахнущую растворителем ладонь:
– Это всё дождь.
Жуткая судорога скрутила разбитое тело, зрачки сузились.
– Ты всегда его… ненавидел, – девушка повернула голову к высаженному окну, за которым гулко барабанили капли. На его коленях осталась ломкая седая прядь.
– Я не знал, Листик. Он мне ничего не сказал.
Она снова улыбнулась, на короткий миг став той, прежней Лив, которую он потерял. Девушка попыталась поднять испачканную в краске ладонь:
– Посмотри… это для те…
Затем в последний раз дёрнулась, выгнулась и обмякла, исполнившись страшной, торжественной тишины.
А сквозь дальнюю стену из бездонного голубого моря только что рожденное, но уже беспощадно прекрасное, в его прогнивший мирок вторгалось солнце.
Тринадцать лет спустя
Дождь. Он проникал в сознание, минуя непрекращающийся поток таргет-рекламы, гнусавое лопотание чинки, заполонивших узкие улочки своими вонючими прилавками, сквозь вездесущий мат и гудение кондиционеров, через завесу неонового тумана, запах скисшей лапши и выкрученный на максимум фильтр, шум скользил по краю сознания робко, но беспрестанно, настигал тебя, в какую бы щель ты ни забился. Кап. Кап. Кап.
– Сука, – не сдержался я, раскусывая очередную капсулу Неолаксена[1], сегодня, похоже, со вкусом «свежей травы». Этот мудак опаздывал. Сколько уже я говорил себе, что всё, это будет в последний раз?
– Четырнадцать с 13 июля 2233 года, – заботливо сообщил голос внутри гудящего раскаленного черепа.
А сколько раз я говорил, чтобы ты заткнулась?
– На текущий момент одна тысяча пятьсот шестьдесят восемь с даты последней прошивки.
– Познавательно… – выплюнул я в призывно улыбающееся лицо чинки, который тут же принялся поочерёдно доставать наружные водители ритма и подкожные инсулиновые дозаторы из бездонной сумки-холодильника, висящей на облезлых жёлтых плечах.
– Нет, убери, мне ничего не надо. Во бу шияо ни дэ гоу ши, баичи конг джели[2], – ломая язык, повторил я за мягким голосом в голове. Чинки сплюнул коричневым, пробормотал нечто такое, что переводчик не сумел распознать, и показал, как полагается, средний палец с отсутствующей третьей фалангой, ну никакой фантазии, после чего, нетрезво покачиваясь, растворился в толпе, влажно лоснящейся во всполохах рекламы.
– И твоей матери много любви, дружище, – произнес я, извлекая из кармана плаща измятую пачку сигарет. Голову, похоже, начинало отпускать.
– Оно того стоит, 兄き (aniki)[3], – нервно почёсывая припухший линк[4] на левом запястье, убеждал Крис.
– До слияния с Сатори они занимались делами похлеще бытовой химии. Если пороемся, наверняка найдём что-нибудь интересное.
– Пороемся? – сигарета пшикнула в пластиковой тарелке, где уже набралась изрядная лужа.
– Нет, если не хочешь, я найду человека – массив[5] отойдёт Тойохаровцам[6]. Даром почти, но, может, на раз курсонуться супрессорами и хватит.
Зрачки-точки в мутно-красном тумане – явно под синтом[7], значит, дело плохо и отторжение уже спать не даёт. Гамма-блокаторы[8] не помогут, а в нормальную больницу Креста никогда не пустят.
Похоже, уже слишком поздно, и он об этом знает, и знает, что я знаю. Во что же ты меня втягиваешь, старина?
– Где ты взял массив? Ясно, что не на свалке, корпоративная собственность бытовой утилизации не подлежит… Говори, иначе уйду. Прямо сейчас. Братишка…
– Нет, никуда ты не уйдёшь… Уже нет. – Он вздрогнул и попытался отвести глаза. – Ты всегда был говном, но говном умным. Это мой единственный шанс, Тео… Ты мой самый последний шанс.
Внезапно его обожгла догадка.
– 畜生 (chikushyo)[9]… – Я стиснул зубы и свернул набок мизинец. Гул обрушился со всех сторон, вопила реклама, орали люди, шипело масло на большой сковороде и запахи едва ли не валили с ног, старенький комм[10] шустро перенаправил фоновые функции на блокаду нервного моста, вернув обратно все прелести нефильтрованного мира. Грубо, но эффективно. Три минуты сорок шесть секунд полной анонимности. И ослепительной боли.
