Это была великанская зима. По крайней мере, так утверждал рядовой Йозеф Граматке, глиста в очках. Он ходил за спинами солдат, сидевших вокруг праздничного стола, ходил, переваливаясь со стоптанного каблука с отвалившимися набойками на разбитый носок, – пять шагов вперед, поворот, пять шагов назад, – и вещал скрипучим голосом. Казалось, что его мерно двигавшаяся нижняя челюсть – это дверца, трепыхавшаяся на несмазанных петлях.
Юрген Вольф, вольготно развалившийся на хозяйском диване, с плохо скрываемой неприязнью следил за Граматке, поводя глазами в такт его движениям. Это был самый никудышный солдат его отделения. Юрген как навесил на него этот ярлык еще полгода назад в Брестской крепости, так и не снял до сих пор, несмотря на то что они прошли вместе уже много боев, – и в Бресте, и под Варшавой, и в самой Варшаве, а в поступившем после тех боев пополнении было много кандидатов на это звание, достойных его куда более Граматке.
Но этот Граматке был слишком высокого мнения о себе и по-прежнему кичился перед ними своим университетским образованием. Человек, который слишком много о себе думает и который вообще слишком много думает, не может быть хорошим солдатом. Юрген пару раз пытался сплавить его в другие отделения. Но после очередного кровопролитного боя, когда сильно прореженные отделения объединяли, Граматке неизменно возвращался под его команду. Возвращался без единой царапины, – черт бы его подрал, как будто нарочно для того, чтобы действовать на нервы ему, Юргену Вольфу.
– Граматке! Вы что в школе преподавали? – прервал Юрген излияния подчиненного.
– Немецкую литературу, герр фельдфебель, – ответил Граматке.
– Так какого черта вы рассуждали о действиях Вермахта на Восточном фронте и высказывали сомнение в военном гении фюрера?! – рявкнул Юрген.
Именно за это Граматке попал сначала в концентрационный лагерь, а оттуда в их 570-й ударно-испытательный, или, попросту говоря, штрафной батальон.
– Именно знание классической литературы и истории позволяет мне верно оценивать происходящие события, – несколько высокомерно ответил Граматке. – Если бы вы, герр фельдфебель, получили такое же гуманитарное университетское образование, как я, у вас бы тоже возникли сомнения…
Тут Граматке благоразумно замолчал, чтобы не нарваться на обвинение в антигосударственных высказываниях и подрыве боеспособности военного подразделения. В регулярных частях Вермахта это был верный трибунал, приговор – расстрел или концлагерь – зависел от состояния печени судьи в момент вынесения приговора. В штрафном батальоне за это чистили нужники. Тоже неприятно. И богатый опыт со сноровкой, которые приобрел Граматке в чистке нужников, не делали это занятие для него менее неприятным.
– Вам, яйцеголовым, образование только мешает видеть очевидные вещи, понятные любому солдату и унтер-офицеру, – сказал Юрген. – Что вы за люди?! Никогда не скажете твердое «да» или столь же твердое «нет». Вы все время сомневаетесь, во всем. А мы люди простые и потому прямые. У нас нет сомнений! У нас не возникает сомнений!
– Да! – дружно закричали солдаты за столом.
Юрген поймал веселый взгляд Фридриха Хитцльшпергера, Счастливчика. Это был его любимчик. Это был всеобщий любимчик. Таким же был когда-то Руди Хюбшман, Красавчик, лучший товарищ Юргена. Но Красавчик после тяжелого ранения в Варшаве затерялся где-то в госпиталях, от него не было вестей. И опустевшее место в сердце Юргена занял Счастливчик. Ему не было девятнадцати. Он был из интеллигентной семьи, хорошо воспитан и образован. Возможно, поэтому почти сразу после призыва в армию он пытался дезертировать, его поймали и отправили к ним в сборный лагерь испытательных батальонов в Скерневице, под Варшавой. Поначалу с ним пришлось помучиться, но в конце концов из него вышел хороший солдат и отличный товарищ. В боях в Варшаве в тот же день, когда Красавчику прострелили грудь, – Фридриха задело осколком, левое предплечье, но он остался в строю, в батальоне. Юргену было с ним легко, они хорошо понимали друг друга.
Вот и сейчас Фридрих правильно понял его. У Юргена не могло возникнуть сомнений в военном гении фюрера, потому что он никогда в этот гений не верил. Его так воспитали родители. Фридриха, похоже, тоже. Именно поэтому его глаза искрились смехом. Юрген слегка подмигнул ему, сдерживая улыбку.
– Что можно поведать о Гибели богов? Мне не довелось прежде слышать об этом[1], – сказал Фридрих, обращаясь к Граматке.
Так он разряжал легкое напряжение, возникшее в комнате из-за столкновения командира с рядовым. Возможно, он уловил, что Юрген собирается объявить Граматке положенные и заслуженные два наряда вне очереди. Но зачем портить взысканиями добрый сочельник? Незачем, молчаливо согласился с ним Юрген и благодарно кивнул головой. Граматке тоже благосклонно посмотрел на Фридриха, как учитель на любимого ученика, и надулся от всеобщего внимания.
– Много важного можно о том поведать, – напыщенно процитировал он. – И вот первое: наступает лютая зима, что зовется Фимбульвинтер. Снег валит со всех сторон, жестоки морозы, и свирепы ветры, и совсем нет солнца. – Тут все поежились и посмотрели за окно, где все в точности соответствовало древнему тексту. – Три такие зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету.
