…Для Виви
Невозможно определить, что сейчас подо мной, над какой частью Эбердина я в эту минуту проплываю, но я все равно перегибаюсь через борт лодки и пытаюсь разглядеть хоть что-то из того, что осталось там, внизу. Может быть, белую беседку, что находилась напротив здания городского совета, ту самую, где поженились мои родители. Или детские качели, на противоположных концах которых мы с Морган, бывало, часами сидели летом после окончания восьмого класса и мечтали о том, как здорово нам будет в старших классах школы. Доска качелей была неподвижна, как скамейка в парке, потому что и она, и я весили одинаково – ровнехонько по сто два фунта. Увидеть бы сейчас ту обтрепанную мишуру из фольги, что висела на фонарных столбах на Главной улице круглый год и все же умудрялась блестеть, когда включали праздничную подсветку. Сейчас я была бы рада разглядеть даже какой-нибудь долбаный паркомат. Потому что мне отчаянно хочется увидеть что-то настоящее, последний осязаемый предмет, находившийся в моем родном городе, которому я могу мысленно сказать «прощай навсегда» и передать те чувства, что сейчас владеют мною. Но я понятия не имею, над чем именно я сейчас нахожусь, потому что не могу разглядеть в мутной воде ничего, кроме своего собственного отражения.
– Поздравляю тебя, Кили.
Это говорит человек, который управляет спасательной лодкой, шериф Хемрик, а я и забыла, что он здесь.
Одной рукой он держит ручку лодочного электромотора, а другой бросает мне ветронепроницаемую куртку. Я вся дрожу как осиновый лист, так что надеваю ее сразу. На груди у нее красуется эмблема национальной гвардии, потому что Хемрик конечно же уже не шериф.
Наверное, потому, что я ничего не говорю в ответ, он резко продолжает:
– Официально считается, что ты последняя девушка, которая покинула Эбердин.
Я поворачиваюсь и смотрю вперед, пытаясь разглядеть спасательную лодку, на которой везут последнего покинувшего Эбердин парня, но она затерялась в тумане.
Когда я оборачиваюсь, шериф буравит меня взглядом:
– Неужели это и впрямь того стоило?
Судя по его тону, он искренне хочет это знать. Он просто не понимает.
Не успеваю я ответить, как оживает его рация. Сквозь шумы я слышу, как отрывисто переговариваются его товарищи-полицейские. Они говорят на полицейском жаргоне, так что я могу разобрать лишь то, нас ждут две полицейские машины, чтобы увезти прочь. Шериф делает звук тише и пытается сбросить владеющее им напряжение – вращает шеей, хрустит пальцами.
– Теперь это уже не важно. Эбердин официально перестал существовать. Отныне всем надо двигаться вперед и жить дальше.
Я по-прежнему дрожу, но уже не от холода.
– Некоторые из нас не желают двигаться вперед.
Несколько дней назад на этой неделе я напечатала в поисковой строке свой адрес и не получила никакого ответа. Напечатала свой почтовый индекс, и опять ничего. Мне пришлось поехать в соседний город, Хиллздэй, открыть карту и подвести курсор к тому району, где должен был находиться наш город. Туда, где были улицы, на которых жили мои друзья, находились бейсбольная площадка, кинотеатр. Но даже те места, которые еще не ушли под воду, были закрашены синим.
– Когда станешь старше, ты начнешь смотреть на это иначе, – говорит шериф, уверенный в своей правоте и готовый дать мне отпор.
Но тут его внимание привлекает какой-то скрежет. Он вырубает мотор и поднимает пропеллер из воды. На лопасти намоталась чья-то выброшенная за ненадобностью футболка, словно сделанная из хлопка медуза.
Пока шериф распутывает ее, я устремляю взгляд вдаль, надеясь, что он поймет намек и наконец замолчит. Туман частично рассеивается под легким морским ветерком, и я могу рассмотреть торчащие из воды треугольники – островерхие крыши самых высоких домов в долине. Теперь, когда плотина уже возведена, им недолго оставаться на поверхности. Я вглядываюсь в ближайший дом. Крыша, крытая блестящим шифером и украшенная белой фестончатой кровельной плиткой. В этой крыше есть что-то знакомое. И когда мы медленно проплываем мимо, кусочек головоломки вдруг встает на место, и я узнаю то, что скрыто под водой.
Еще не поздно.
Я вскакиваю с места, лодка накреняется, и шериф едва не опрокидывается за корму.
– Мне надо попасть туда! В этот дом!
– А ну сядь! – Шериф рявкает это так строго, что я немедля подчиняюсь. – Ты и так уже провинилась, что, скажешь нет? – Он снимает свою бейсболку, выдыхает воздух и вытирает рукавом пот со лба. – Слушай, Кили, у меня больше нет прежнего влияния. Положение у меня уже не то. Если кто-нибудь будет тобой интересоваться – а это вполне вероятно, – я скажу, что ты хорошая девушка, просто упертая, так что…
Мое сердце начинает биться так быстро, что его удары, кажется, сливаются в один неясный гул.
– Шериф, ну пожалуйста! Пожалуйста! Потом меня уже никогда сюда не пустят, а если и пустят, его там уже не будет. – Я растягиваю губы в шутливой улыбке, надеясь умаслить его. – Неужели последняя девушка в Эбердине не заслуживает последнего маленького одолжения? – Прежде я умела хорошо играть эту роль. Но долго я не выдерживаю, и моя улыбка гаснет. Моя нижняя губа начинает дрожать, глаза наполняются слезами. – В этом доме жил человек, который очень много для меня значил, и сейчас я могу попасть туда в последний раз. – Я сглатываю стоящий в горле ком. – Я знаю, что должна отпустить прошлое и жить дальше, знаю, что все кончено, просто мне очень тяжело. – Я вытираю глаза. – Вы лучше, чем кто-либо другой, должны это понимать.
