– Эй, Рамиль! Или как тебя? Рахиль! Что там тебе мамочка привезла?
Мальчишку на самом деле звали Равиль. Степчик и Михась выхватили у него коробку с гостинцами и стали всем раздавать, приговаривая:
– Мамочка тебя не учила, что надо делиться? Ах, как нехорошо.
Равиль был нежный и застенчивый как девочка. Но объектом для насмешек он стал не из-за этого. Нашему отряду поменяли вожатого. Вместо спортивного и веселого Андрея Ивановича подсунули студентку, которая не справлялась со старшим отрядом. Она была вполне симпатичная, косы красиво уложены, как у дамы, но мы все равно ее возненавидели. И заодно Равиля, про которого она сказала:
– Его семья недавно переехала в наш город. Думаю, вы станете ему друзьями, поможете приспособиться к жизни.
– Ага, поможем! – с угрозой сказал крепыш Михась.
Все засмеялись. И с этого момента весь отряд жил придумыванием издевок над Равилем. Тем более, что невыносимо было смотреть, как первый отряд под руководством Андрея Ивановича проводит туристские соревнования, играет в футбол и часто смеется над его шутками. А мы изнывали от скуки и смеялись только над Равилем.
Видя это, вожатая Татьяна Степановна (ее прозвали Степанидой) решила поговорить со мной как с положительным, на ее взгляд, мальчиком. Она просила повлиять на ребят и закончила словами:
– Надеюсь, этот разговор останется между нами.
Если бы она только знала, что для меня пойти против всех – самое страшное. Я старательно изучал повадки ребят в школе и во дворе, чтобы не быть белой вороной, как Равиль, не отличаться. После разговора со Степанидой я выскочил из палаты на улицу, где меня ждали пацаны, стал взахлеб пересказывать разговор. Поднял голову – и увидел в окне грустную Степаниду.
В наказание за плохое поведение нас не взяли в общелагерный поход с ночевкой.
В тот день плачущего Равиля привели к крапиве у забора, заставили раздеться и лезть в жгучие заросли.
Это была подлость. И я был подлец. Даже сейчас при воспоминании об этом горит лицо.
Я тогда сделал открытие: если записать мучащую тебя историю, то боль проходит. Исписанные случайные листочки я стал рассовывать в ящики письменного стола. Можно было, конечно, просто рвать их на клочки и выбрасывать, но я опасался: вдруг тогда не будет спасительного эффекта.
Спустя много лет я достал обувную коробку, перевязанную бельевой веревкой, куда однажды перекочевали записки, и решил их перечитать.
