Зима задержалась… Наверно, в верхах
какие-то вышли разборки.
Что видно отсюда: весь свод в облаках,
слежалые снежные горки
к подъездам. Наш город – село, не село,
и к марту такая скучища…
Ну, скоро ли Солнце? добро или зло
в создании? станет ли пища
духовней? – скорее зависит от нас,
и все-таки больше бы света…
Вразвалочку день разорился на час,
да зябко и тускло при этом
и некуда выйти: очески земли
давно не скучают по росам,
ощерившись настом, дороги в соли,
лениво толпятся торосы
у кромки на озере, дальше за них
вода отдувается жестью…
В движении ступор, и ветер затих,
как будто творец не на месте.
Да так ли? Все это забудется, лишь
возьмется апрель за работу,
и вряд ли тогда у окна усидишь,
сметенный его разворотом.
Пусть нынче надежда – скорее просчет,
хоть лезет в башку бестолково,
март – это весна не взаправду еще,
март – это еще подмалевок.
Последний лист снесло вчера
с дубка, что выскочил напротив
приюта нашего. Всей плоти —
былинка с метр, одна кора…
Молоденький, он спал взахлеб,
так дети спят, и не заметил,
как налетел возвратный ветер,
одежку хлипенькую сгреб
и сдул играя. Пусть она,
подсохшая, уже не грела —
какой-то смысл давала телу.
Теперь – безмолвная струна
без дуг девичьих, без колков —
наследья Фебова угара,
не лира, даже не гитара —
один из выживших ростков
отца того ль, что вечность пьет
в аллее щелковского парка,
или Толстовского подарка
с «Войны и мира», чей полет
когда-то сдвинул и меня
вослед Андрею с мертвой точки…
Проснись, малыш! уж март, и почки
пригрело солнцем, суетня
вот-вот начнется: гомон птиц
разбудит темные криницы,
возьмутся травы, медуницы,
как трепетные лики жриц,
закружат хороводом, чтоб
снова растревожить память.
Пусть не равняться со столпами,
но как представишь – столько троп,
подростку, предстоит ему
пройти в слепых годах ученья,
чтоб, став частицею творенья
и растворенья, свет и тьму
вбирая в плоть, среди бродяг
таких же, с золотой листвою
расстаться, сморщиться корою,
в иную мудрость отходя.
Когда представишь… Что там лист,
пускай отмоленный, последний —
сама судьба стоит в передней:
– Ты все играешься, артист?
не перепел себя? – ростки,
хотя бы два, стройней и выше…
Зачем, что в космосе расслышал,
размениваешь на стишки?
Опять весна подкатывает первым
чуть слышным бормотаньем поутру
с пути уставшей птахи. Вот и прерван
сон зимний… Только что я соберу,
сбежав сюда от сутолки столичной,
где прогремит отчаливать звонок?
Откуда говорить – мне безразлично,
откуда достучаться – все одно,
лишь достучаться б зовом, хрипом, песнью…
Все заново начать невмоготу —
уж ниточки гусей по поднебесью
отчеркивают вехи на лету,
они домой летят – мне на гнездовье
силенок не собрать: года не те…
Но как проститься с нажитой любовью,
чтобы пристать к беззвездной пустоте?
Как не срастись с весною этой ранней,
где влился сам в настройку скрипачей,
летящих зыбким клином, с бормотаньем
случайной птахи? Как уйти ни с чем
совсем в ничто? Когда бы в том пространстве,
что кинули, мы оставляли след…
Приехали – с завидным постоянством
опять изобретать велосипед
нетленности души, опять пределы
отодвигать, где грез невпроворот.
Упаковал сон зимний в бренность тело,
казалось, прочно… Но весна грядет,
и к черту все сомненья, все просчеты
былые, свежий ветер разорил
слежалый кров. И тянешься к блокноту —
озвучить взмахи мощных чьих-то крыл
и, значит, тоже снова приобщиться
не к угасанью постному. В алчбе
зайдется сердце – прилетают птицы,
природа повторяется в себе.
Хоть нам видна обложка повторенья —
подернутая солнечным огнем
синь мартовская – крохой вдохновенья
оттаявшей, возможно, оживем,
ведь текст внутри… Оставив, домочадцам
измаранные начерно листы
попыток скудных, если б достучаться
до слепоты окружной, глухоты…
