В детстве приходилось выбирать неправильные ориентиры, а когда соображал, что ошибся, приходили горечь и разочарование. Первое моё разочарование такого рода связано с понятием «ветерок».
Как-то дома мы с мамой стояли в палисаднике, она держала меня за руку и, глядя на дающие прохладную тень листья клена, шептала:
– Видишь, Женя, как ветерок с деревом играет! Смотри, смотри, вон на верхних ветках ветерок бегает, а сейчас с той веткой у тына играет. Ну вот, а сейчас вишню трепать начал! Тебе интересно?
Кивая маме головой, я увлечённо следил за игрой листьев, прислушивался к их шелесту и шорохам, уверовав, что ветерком называют не только эти красивые резные листья, которые шевелились над моей головой, но и небольшие жесткие листочки вишни тоже называются ветерок. И что вообще любые дрожащие и порхающие листья зовут ветерок. Долго я использовал это слово, видимо вызывая недоумение друзей и взрослых собеседников.
Только когда мне уже стали разрешать играть со сверстниками и старшими ребятами на склонах ближайшей кручи1, её называли Водяной, я узнал, что ветерком другие называют совсем другое. Обнаружилось это так:
Мы играли в круче, и Толик Кудинов позвал:
– Пацаны, айда сюда, в круче жарко, а тут ветерок! Будем пауков из норок доставать.
Некоторые из ватаги побросали свои занятия и вскарабкались на вершину кручи. Грызомый любопытством выбрался и я, потому как хорошо знал, что у кручи не росли никакие деревья, и ветерка быть не могло.
Решил поправить товарища. Дернул Толика за рубаху и спросил:
– А чё ты сказал, что тут ветерок?
– Ты чё, не чуешь ветерка? – удивленно глянул на меня Толик и добавил, – тут совсем другое дело, а внизу запаришься.
– Ну ты мелешь, какой тут может быть ветерок, если ни одно дерево даже близко не растет?
Начался спор. Я убеждал всех в его бестолковости, а он сердился и кричал на меня:
– Что ты понимаешь, и вообще я старше, а яйца курицу не учат! У самого ещё штаны на помочах и с прорезом, а туда же про листочки, про деревочки городит ерунду. Сопляк!
Дело в том, что в селе с детьми нянчиться особо было некому, и существовала такая хитрость – маленьким детям шили штаны с одной, пришитой наискосок, или с двумя помочами, чтобы они у них не спадали. Упрощали выполнение естественных надобностей тем, что снизу в штанах был прорез, который при приседании оголял зад ребенка. Детям постарше, которые свободно могли управиться со своей одеждой – прорез не делали.
Не в силах втолковать свои представления, растерянный, злой и обиженный я не находил поддержки даже у лучшей своей подружки Маруськи. Сквозь слезы ругался с Толиком, уже забыл, из-за чего начался спор и доказывал:
– Мне никогда, даже когда я маленьким был, штаны с прорезом не шили! Другие вон уже повырастали, а у них прорезки. И помочи мне мама специально только для красоты делает. И сопли у меня никогда не висят потому, что простуду дедушка мёдом лечит. А у вас мёда нет, и сопля у тебя вон даже сейчас зеленая выглядывает.
На шум из кручи выбрались остальные. Все столпились вокруг нас с Толиком – пытались внести ясность и примирить. Убеждали почему-то все меня, а не его.
– Ты что, не чуешь ветерка? – добивалась от меня Маруська. – Чуешь, сейчас он тебе в эту щеку дует, а сейчас в другую будет дуть.
Она, несмотря на сопротивление, развернула меня и, поглаживая по другой щеке, добивалась:
– Чуешь? Теперь чуешь?
– Он думает, что ветер бывает только там, где деревья с листьями, – пояснял собравшимся самый старший из нас Толик Ковалев.
– Не ветер, а ветерок, – оправдывался я.
Мне уже пришла мысль о том, что они правы. Что все, кроме меня, ветерком называют слабый, еле ощутимый ветер, а не порхающие на ветру листья. А я ─ такой умный и правильный – ошибался. Хотя меня всегда все хвалят: и крестный, и тетя Тоня, и Маруськины родители ей меня в пример ставят. А я оказался недотепой. И надо мной можно теперь всем смеяться.
Ватага галдела:
– Нашли из-за чего ругаться.
– При чем тут листья всякие?
– Как маленькие!
– Пацаны, вы помиритесь прямо сейчас. Нечего лаяться по пустякам. Миритесь! – и кто-то легонечко подтолкнул меня к Толику.
Выдернув свое плечо из-под чужой руки, я убежал к бугру из россыпей мела, уселся на кустик чахлой травы и горько заплакал.
Стыд за собственную бестолковость сменила обида. Обида распирала, и я не мог унять слез. Видно, судьба у меня такая несчастная, что я при всей своей исключительности стал посмешищем в глазах обыкновенных, ничем не выдающихся соседских пацанов. А может я совсем и не особенный? Может меня хвалили другие, чтобы не обижать? Конечно, я не особенный, не лучший. Я даже хуже тех, кого осуждал в разговорах с мамой перед сном, когда рассказывал о своих похождениях.
Вспомнил, что и маме, рассказывая об ошибках других, я не всегда точно описывал свое поведение, чтобы маме было приятно думать, какой у неё правильный сын. Вообще я наверно очень плохой. Вот и сейчас, на виду у всех, поступил подло с Федькой Ковалевым.
Их семья жила бедно. Федька уже давно вырос из своих штанишек с разрезкой. Часто, увлекшись игрой, он сверкал своей задницей, но из деликатности, никто из нас никогда не делал ему замечаний. Все делали вид, что не замечают этого недостатка. Зато сам Федька, когда замечал свой оголенный зад, сильно конфузился. А привычка одергивать штанишки вниз, на бедра, у него стала постоянной. Он наверно и во сне одергивает их вниз.
