Трудно не знать, сколько лет этой так называемой Лёльке: коллеги в полном составе плюс кое-кто из случайных посторонних вовсю зажигали по случаю достижения этой Ольгой Николаевной пенсионного рубежа. Контора увешана Лёлькиными фотографиями в разных видах, сама пенсионерка пляшет на столе, молодой шеф кричит: «Вот лучшие ноги ближнего зарубежья, да и того же дальнего!».
Когда-то он был Лёлькиным любовником – только придя сюда руководить опытными архитекторами: юный, блестящий, креативный, с могучими связями роскошный мачо, от которого за версту разило спермой. Лёлька весело и радушно, как все, что делала, взяла его под крыло, аккуратно вводила в неформальную жизнь коллектива, учила традициям и хорошим манерам, – и на ее красивых плечах Лёвочка въехал в дружный коллектив совершенно своим парнем, работать с которым было райским наслаждением.
Лёва щедро платил, летом фрахтовал для конторы теплоход с зелеными стоянками, зимой вывозил команду в какие-нибудь там Альпы – все здесь были горнолыжники, сам Лёва лихо пахал по целине на доске. И дело знал, вследствие чего контора получала лучшие заказы и на Лёву, грубо говоря, молилась.
Лёвочкина молодость Лёльку отнюдь не смущала, ей и самой было в ту пору далеко до вечера: сорок пять, ягодка опять и опять. Причалив вплотную к бальзаковской классике, а именно к тридцати, Лёлька сказала себе, что – вот он, ее возраст, и другого не будет. Не в том смысле, что она унижалась, молодилась и врала – никогда. Вот уж чего не было. Годами, сколько их у нее накопилось, Леля милейшим образом щеголяла, делая их предметом личного цирка, неистощимой клоунады, чем обескураживала девчонок и мальчишек, а мужиков постарше реально сводила с ума. Сногсшибательным был именно контраст между календарным возрастом и самоощущением – легким и крутым слаломом жизни, которым Лёля откровенно упивалась, проходя сложнейшие трассы с песней и бешеной радостью в глазах, ногах и сердце.
Обожала тряпки, знала все секонд-хенды Москвы, Питера, Поволжья и Парижа и слыла на тусовках маяком стиля. Руками могла смастрячить все – от юбки до пальто, от колье (проволока, прибрежные стеклышки, ракушки, перышки, пуговички) до светильника, от тряпичной куклы до садовой скульптуры, от стула до антикварного буфета из найденных на помойке фрагментов. Умела разобрать и собрать двигатель, починить часы, унитаз, проводку. Построить дом. Ее дачу с витражами и самодельной мебелью – мореный сруб под зеленой черепицей в зарослях черемухи, сирени, жасмина и шиповника – снимали для всех дизайнерских журналов.
В общем, Лёля эта в прямом и переносном смысле, не покладая прекрасных неухоженных рук, возделывала свой сад.
Железной хваткой воспитывала двух кобыл-внучек, двух же русских борзых сук, старую карликовую таксу Цилю, также суку, и древнюю свекровь (от первого мужа), тоже суку порядочную и тоже, кстати, Цилю – в параличе, но здравом рассудке, почему, видимо, и выбрала из двух ненавидимых зол, сына и невестки, меньшее. После этого первого охламона, навеки уползавшего из дома в слезах и буквально нагишом, будучи застигнут в супружеской спальне – отнюдь не с девкой, это бы ладно, а с таким же голым мудаком, – неунывающая Лёля турнула еще троих мужей, обновляя их парк, как и машины: каждый раз – новейшая модель, с меньшим и меньшим пробегом… Очередному мужу обычно бывало тридцать, иногда меньше, но – ни минутой больше. (Теперь тридцать было уже ее сыну, балбесу – в папашу-пидора – и бездельнику, которого Лёлька обожала, правда издали, ибо давно сплавила на всякий случай в Лондон, женив обормота на своей подруге-англичанке, средних лет оторве, баронессе с дизайнерским уклоном и бизнесом. Только в письме из родового замка стервец признался в грехе молодости, и Лёля где-то на Ставрополье отыскала его внебрачных и никому не нужных близняшек Соню и Саню.)
Конец ознакомительного фрагмента.
