Российская Империя, Москва, середина ХХ века
Когда дом номер двенадцать на Мятной улице наконец купили, госпожа Янтарская поморщилась:
– Какие-то приезжие… Иностранцы.
И отвернулась от окна, которое выходило как раз на злополучный дом и в котором – если в него смотреть – виднелись и рабочие, заносящие мебель, и один из предыдущих владельцев, по слухам проигравшийся настолько, что дочь его теперь забирали из Екатерининской гимназии и увозили учиться к бабке в какой-то уездный город на Волге.
– Какой позор!
Так припечатала происходящее со знатным и некогда богатым семейством Марья Петровна Янтарская, со стуком опустила чашечку с чаем на блюдце и с подозрением оглядела сидящих за столом дочерей.
Дочери тут же напустили на себя вид «конечно-конечно, маменька, разве рискнули бы мы с вами спорить, право дело».
Дочерей-гимназисток было три штуки, ни одна не похожа на другую, и поэтому невинные виды тоже получались разномастными, а оттого ещё более подозрительными: одна уткнулась взглядом в роспись на блюдце, вторая – в скатерть, третья и вовсе смотрела куда-то в стену, а то и через неё. Марья Петровна даже оглянулась, но нет, стена не изменилась, не появилось в ней дыры или ещё чего завораживающего.
– Софья!
Софья дернулась, чашка в её руке – тоже. На белоснежной отглаженной скатерти расплывалось жёлтое пятно.
– Растяпа! Дашка, убери! – и глядя на туповато-испуганное выражение лица младшей дочери Марья Петровна в очередной раз почувствовала, как её накрывает первобытная ярость. Резко поднялась, чтобы не отвесить пощёчину при прислуге. Последнее, чего ей не хватало, так это сплетен, которые тут же разнесутся по всей Москве.
Не то, чтобы они и так не разносились – Марья Петровна была слишком стара, чтобы питать какие-то иллюзии. Но давать такой очевидный повод, демонстрировать несдержанность – увольте.
Но как же хотелось облить эту идиотку её же чаем!
– Идите, займитесь делом, хватит чаи гонять.
Старшая, Ольга, осторожно:
– Но маменька, каникулы…
– Так и что, что каникулы? Вам что, заняться нечем? Учите латынь!
И девицы предпочли убраться по комнатам.
– А ты что молчишь? Что думаешь?! – и Вениамин Борисович поднял на неё взгляд из вчерашней газеты. Взгляд был полон такого чистосердечного равнодушия, что уровень злости Марьи Петровны потерял шансы упасть и ретиво пополз вверх, словно ртуть в термометре при приближении к пескам Сахары в раскаленный полдень.
– А? Что я думаю? – переспросил Вениамин Борисович и сам себе ответил, – я думаю, что велики шансы военных действий на северной границе, особенно, – он поднял указательный палец, – в районе Таймыра.
Марья Петровна стиснула зубы. Но скандалить со сжатыми зубами не удалось даже ей, так что пришлось разжать.
Новомодные методики предлагали делать глубокий вдох, чтобы успокоиться, но методик этих Марья Петровна а – не знала, б – знать не хотела.
Как и успокаиваться.
Она сделала глубокий вдох только затем, чтобы при дальнейшем высказывании не пришлось делать дополнительные паузы.
Вениамин Борисович уловил не такие уж дальние раскаты грома и приподнялся, чтобы встать и дать дёру, но было поздно. Муж, отец трех старшеклассниц и одного студента, хозяин в доме, глава семейства – и какие-то военные действия, когда вон что творится прямо под носом, никакого почтения от собственных детей, а дома девятнадцатого века скупают понаехавшие нувориши…
Дом, в котором жило семейство Янтарских, тоже относился к девятнадцатому веку, и со звукоизоляцией в нём было куда лучше, чем в постройках более поздних, – однако мощный яростный голос Марьи Петровны, в молодости выводившей рулады в гимназическом хоре, избавлял дом от этого достоинства: скандал был слышен везде.
Средняя дочь, Соня, привычно под него вышивала, а младшая со старшей рассматривали соседский переезд – каждая из своего окна.
А познакомился с иностранцами их единственный брат, о чём вечером и сообщил в подробностях:
– Наши, но в начале века уехали за границу. Фамилия – Роксток.
– Рокс… да такое не выговоришь, – фыркнула Марья Петровна. – Торгуют?
– Вроде как на государственной службе, – осторожно сказал Роман: он хоть и был на положении любимого сына и пользовался большими свободами, но рисковать не хотел. Впрочем, мать и так взъелась:
– Ну вот, теперь простому человеку на место не пробиться, а из-за границы – пожалуйте! Милости просим!
– А семья-то большая? – не обманувшим никого будничным тоном осведомилась Ольга, не забывавшая, что ей через полгода семнадцать. Брат ехидствовал:
– Сам господин Роксток с женой и сыном. Сыну, говорят, шестнадцать. Точи топор, вяжи сеть.
– Рано ещё о таких глупостях думать! – отрезала Марья Петровна. – Вот закончишь Екатеринку, тогда посмотрим…
– Маменька, Яночка Василевская уже помолвлена, и Валенька тоже, – закинула удочку Ольга, но мать бросила такой взгляд, что та уткнулась взглядом в ближайшее блюдо.
Вениамин Борисович мог бы напомнить, что они с Марьей Петровной были помолвлены чуть ли не с шестнадцати, – но тогда он бы уже не был Вениамином Борисовичем, человеком, первейшая суть которого была в браке с Марьей Петровной, а тот вряд ли бы продлился благословенные четверть века, если бы кто-то начал спорить и почем зря вызывать гнев хозяйки. Поэтому отец семейства привычно промолчал.
