Обычно, если слышат «сенбернар», сразу же: «Это как Бетховен, да»? В нашем случае – нет. Лондон был короткошерстный и отличался от своего «мамонтообразного» собрата телосложением – без живота, сухой, мускулистый, можно даже сказать, рельефный и куда как более подвижный. И, к тому же, малоежкой оказался. В детстве уговорить его съесть положенное ему без остатка, до дна, было нелегко. Да и всю свою последующую жизнь он ел ровно столько, сколько ему было нужно. Ни грамма больше. Никогда не ел из жадности или же «из принципа». Перекормить его, даже при желании, было невозможно.
Ты приходишь домой и неважно, не было тебя целый день или же выходил всего-то лишь вынести мусор – Лондон счастлив. Абсолютно. Всецело. От счастья не знает, какую лапу тебе подать, левую, правую? Его взгляд – глубокий и… столько любви, обожания, нежности. Мне даже неловко, порой. Лондон весь полон тобой. А ты… Ты же не можешь любить его так, как любит тебя он. А он, невинный, и не догадывается о такой асимметрии.
Если ты засиделся на кухне (на кухню ему нельзя, на кухне только его голова, лежит на передних лапах), Лондон смотрит с укором: «Пора. Иди за свой письменный. Садись и работай». Будто он к тебе приставлен… ну да, чтоб взывать к твоей писательской совести. Когда ты уже у себя за столом, Лондону можно все. Можно залезть под стол (той своей частью, что убирается под столом). Можно положить громадную, тяжеленную голову тебе на ноги и так заснуть. Можно, не просыпаясь, закинуть свою лапу тебе на колено и счастливо сопеть во сне. А ты накрываешь ее ладонью. Только ладонь раза в полтора уже этой его лапы. Лондон сознает тебя, его мир в равновесии, целостен, завершен и замкнут.
Сядешь на диван, он уляжется на спину вдоль дивана, погладь ему горло. Протянешь руку, а он упрется лапой тебе в плечо, не пускает, твои пальцы еле-еле дотягиваются до его белого воротника. Тогда делаешь обманное движение и кладешь ладонь ему на грудь: «Где здесь наше любящее сердце»? Лапа Лондона теперь поверх твоего плеча, обнимает.
А если ты, скажем, в кресле-качалке, он обожает, растянувшись на полу, лапой это кресло покачивать. Бывает, так и заснет в процессе покачивания.
Утро. Мы с Аней еще спим, а Лондон тихонечко, дабы не разбудить, укладывается в дверях спальни (в спальню ему тоже нельзя). И действительно, никогда не разбудит, не попытается разбудить невзначай как будто: шумным вздохом, скрябаньем когтей по линолеуму. Какие здесь еще могут быть хитрости? В детстве, помнится, я что-то придумывал в этом роде, чтобы разбудить родителей. Лондон же терпеливо ждет. И даже взглядом не гипнотизирует – проснись, проснись! Ну, проснись же! Даю установку проснуться, при счете «три» ты просыпаешься бодрый, свежий и полный сил и как можно быстрее бежишь со мной гулять… Я украдкой подсматривал (он отражается в нашем зеркале, и все равно подсматривать надо очень аккуратно, чтобы Лондон не догадался) – Лондон не сверлит тебя взглядом, скромно смотрит перед собой, изредка только поднимет глаза на тебя и тут же опустит, ждет. Ждет столько, сколько надо. Но когда мы проснемся – он счастлив. Эта его радость от того, что ты открыл глаза. И так каждый день, год за годом.
Подглядел однажды, как он ведет себя, когда квартира еще спит. Ходит по комнатам, проверяет. У Мишки (это наш сын) стоит довольно долго, прислушивается к его дыханию. Такой вот дух дома. Его мягкие, чуть слышные шаги. Его мокрый, холодный, размером с кулак нос, которым он тычется тебе в ладонь. Казалось, так будет всегда.
Когда ж это «всегда» закончилось, перестало быть, нам говорили: «Заведите себе нового и снова будут радость и счастье. Все будет снова, снова и так же, что вы»! Да, наверное, будет… те, кто советовал, правы. Но так же уже не будет. И ни к чему. Оказалось, мы однолюбы.
В этой книге Лондон – от появления в нашем доме и до его ухода… Главы же, например, «Лондон в социуме», «Лондон и другие псы», да, в общем-то, все главы получились тематическими. В каждой из них та или иная проблема: воспитание, становление Лондона, какие-то комичные или же драматичные происшествия, и в каждой главе Лондон во всех своих возрастах – и щенок, и в расцвете сил, и старенький. И мы, соответственно, присутствуем в разных своих временах. Так, наш Мишка то совсем еще маленький, то почти уже взрослый. Получился некий компромисс, попытка компромисса между его собачьим цикличным, круговым временем и нашим линейным, векторным хроносом.
Скоро будет пять лет, как его не стало. С ним прожита целая жизнь. Любовь и преданность – чистота его преданности и любви. Может быть, их абсолютность, не знаю… И, конечно же, радость. Какие-то моменты, детали, подробности радости – мимолетные, забылись, даже должны были забыться, но осталась сама эта радость. Она больше, емче своих слагаемых, не сводится к своим составляющим. И всегдашнее наше сознание хрупкости этого нашего счастья. Как знать, не будь у нас Лондона, мы, наверное, могли пройти мимо многих важных для нас вещей, не заметили бы.
Эта книга о любви. О любви и верности, о счастье. И, неизбежно, о жизни-и-смерти.
