Впервые за свои двадцать четыре года Люба настаивала на своём. Впервые в доме по улице Гоголя, где всё это время жили Богдан и Надежда Доля, стрелы напряжения метались между ними, пронзая душу каждого, оставляя в ней маленькое пятнышко от ожога. Люба со своим сердечным другом Сергеем вот уже чуть более полугода живут вместе в квартире, которую он купил, рассчитывая на будущее с Любашей. Ребята готовились поехать в столицу, на Майдан Незалежности, где прогрессивная молодежь собралась отстаивать свои мечты жить в правовой стране, которую хотели видеть в составе Евросоюза. Всё было очень странно и непонятно. После развала Советского Союза, который взрастил Любашиных родителей и в составе которого Украина вместе с четырнадцатью другими странами «дружно делила» беды и радости, хромая на все ноги, кашляя и страдая несварением, пытаясь выжить, проползли лихие девяностые, крепко держась за руки с безработицей, безденежьем с бумажными купонами и нескончаемыми очередями, в которых выстаивали жители страны, богатой лесами, водой и чернозёмом, по нескольку часов. Потом, казалось, всё наладилось. Стали появляться частные предприятия, и люди, хоть и с большим трудом, перестраивались на капиталистический лад, налаживая свой большой, средний или малый бизнес, и выживали кто как мог. Появились какая-то работа и какие-то деньги. Расширились границы возможностей, и украинцы потянулись на заработки в страны Европы и США, стали путешествовать. Но в очередной раз зарвавшийся от жадности неумный руководитель страны решил повернуть движение к демократии вспять. «Назад в советское будущее». Туда, где если ты не политический деятель, не богат или не наследник таковых, то путь в развитые страны заказан. А чего туда ехать? Только зря расстраиваться, глядя на благополучие и устроенность других. А так живешь себе спокойненько в своём тихом болотце, ничего не видишь, не знаешь и думаешь, что так и надо… Ни Любаша, побывав несколько раз у своей бабушки Оливии в Соединенных Штатах и в некоторых европейских странах, ни Сережа, самостоятельно поднявший свой компьютерный бизнес, назад в «светлое советское будущее» идти не хотели.
– Ма-ама, ну как же ты не понимаешь? Я должна поехать. Я ра-аботник телевидения, журна-алист, – Любаша мило заикалась, чуть протягивая гласные. Это совсем не мешало ни ей, ни людям, которые её слушали. Скорее, наоборот, придавало её речи особенную пикантность. – Это моя профессиона-альная обязанность, в конце концов, – быть на передовой событий! Ко-ому, как не тебе, знать.
– Люба, на улице конец октября. Там холод собачий. Где вы будете жить? Ты вообще представляешь, что это такое? Это политика! А политика – это…
Надя больше не могла спокойно сидеть за их «волшебным» круглым столом, без углов и ограничений, где каждый имел равные права голоса, независимо от возраста и положения в семье. Никто не сидел во главе стола, никто не считался главным. Кроме того, круглая форма этой мебели позволяла по окончании решения вопроса взяться всем за руки и дружно произнести что-то типа «мирись, мирись, мирись…» Столу этому было, по крайней мере, лет пятнадцать, если не больше. И во все времена он их объединял, а бывало, что и мирил. Сегодня объединения не получалось. Надя нервничала как никогда. Богдан молчал, угрюмо повесив голову и сжав зубы, и старался на женщин не смотреть.
Надя наконец не выдержала, вскочила так резко, что стул, на котором сидела, едва не перевернулся, и стремительным шагом прошла к окну. За ним порывистый ветер обрывал жёлто-багровые листья на полуголых уже деревьях.
– Ты посмотри! Посмотри, что там творится! Никуда ты не поедешь! И не думай!
Люба уже приоткрыла свой очень похожий на мамин, с верхней губкой домиком ротик, едва тронутый розовым блеском, но тут же закрыла его, так ничего и не сказав.
Надя сначала металась по комнате, потом обрушилась с упреками на Богдана.
– Ну что ты молчишь! Отец ты или кто? Нет, ты посмотри на него! Его дочь собирается отправиться на забастовку, а он как в рот воды набрал! Ты вообще представляешь, что значит сегодня идти против власти?
Богдан сжал кулаки рук, которые лежали перед ним, заиграл желваками, но так ничего и не ответил. Он старался не отрывать взгляда от маленькой крошки на столе. Загадал, если выдержит – смогут избежать скандала. Ему было что ответить, только он не мог этого сказать сейчас. Нет, не теперь. Позже. Поэтому молчал.
– Па-ап, ну скажи маме! Ведь она сама…
– Что я сама?! Что я сама?
– Стоп, – Богдан поднял обе руки вверх, выставив перед собой ладони, встал, – Любаша, – обратился он к дочери, – перед тем как мы дадим тебе ответ, позволь мне поговорить с твоей мамой тет-а-тет…
Люба возмущенно выдохнула. Долго, с почти рычащим звуком.
– Вы дадите мне ответ? Па-ап! Ма-ам! Вы не поняли… Я взрослый человек и решения давно принимаю сама. Я вас очень люблю. Я люблю вас больше всех на свете и именно поэтому еду на забастовку, чтобы у вас могла быть достойная старость, как у бабушки Оливии, например, а у нас – возможность нормально растить своих детей, ваших внуков. Когда-нибудь вы поймете, что я все делаю правильно… Кстати, мы едем не одни, с нами ещё Димон едет, Серегин друг, и Ивась. Всё, пошли, Сережа, – обратилась она к одетому в узкие джинсы и дорогой серый пуловер молодому человеку. Он сидел в углу комнаты в стареньком кресле времен Анны Павловны, молча уткнувшись взглядом в пол. Когда он поднялся, можно было увидеть, что Сергей высок, на целую голову выше главы дома, плечист и строен.
