Диме Корсару снилась зима. Вернее, длинное белое пространство, и одинокий путник брел через него по тропке вверх, к огням жилого строения, откуда веяло дымом и теплом… И отчего-то он знал, что там и самовар гудит в жарко натопленной горнице, и огонь весело резвится в печурке, и пахнет травами и медом… И путник шел, преодолевая секущую поземку, неспешно, в такт шагам, повторяя и повторяя невесть откуда берущиеся странные строки…
А потом – снилось какое-то здание в стиле позднего сталинского ампира, и вокруг искрили высоковольтные провода, устилая все пространство огнем, и люди с личинами на лицах, в средневековых длинных домино, указывали на него, Корсара, пальцами… И был запах опят, преющих осенних листьев и стылой, промерзающей по ночам земли… А потом он – заблудился.
Корсар мчал прозрачными осенними перелесками и тосковал – об уходящем лете… Ведь летом, как и юностью, все иное. Беспутные, бездумные дни летят хороводом, длинные, как детство, и теплые, как слезы… И кажется, ты можешь вспомнить их все – до капли дождя, до оттенка травы, до проблеска вечернего луча по струящейся прохладе воды, до трепета ресниц первой возлюбленной, которой и коснуться не смел, до взгляда другой девчонки, той, с которой некогда рассеянно разминулся, чтобы теперь помнить всю жизнь… И когда упадет первая хрусткая изморозь, когда прозрачные паутинки полетят над нежно-зеленой стрельчатой озимью, светящейся переливчатыми огоньками росы, когда небо высветится синим сквозь вытянувшиеся деревца, когда лес вызолотится и запламенеет алым и малиновым, станет ясно, что лето кончилось, что его не будет уже никогда, по крайней мере такого…
И все, что пряталось в тайниках и закоулках души, вдруг проступает неотвязной явью, и ты снова переживаешь несбывшееся и мечтаешь о том, чего никогда не случится, и это будущее вдруг становится истинным в своем совершенстве. И осень – делается строгой. И холодные нити дождей заструятся с оловянного казенного неба, и листья обвиснут линялым тряпьем, и капли будут стынуть на изломах черных сучьев, и земля вдруг запахнет остро, призывно, то ли прошлым снегом, то ли свежеотрытой могилою… И мир становится серым – в ожидании снега…
…Открыв глаза, Корсар некоторое время смотрел на распахнутое настежь окно и удивлялся, почему не мерзнет, и только потом сообразил – сейчас лето. Будильника Корсар не заводил: во-первых, потому, что терпеть их не мог, во-вторых – вставать всегда привык, когда нужно. Но тут – что-то сбилось в отлаженных биоритмах: когда он открыл слегка залипшие веки и взглянул на часы, было двадцать пять одиннадцатого! То, что на презентацию он опаздывает, – не беда: по опыту знал, полчасика, а то и больше уйдет на усушку-утряску организационных моментов. Да и сама презентация была чистой фикцией, желанием издателей; грех было не уступить им в такой просьбе.
Корсар метеором влетел в душ, смыл остатки сна и похмельной мути – коей и не было почти: хороший коньяк господа французы делали, во-первых, для себя, во-вторых – для истинных ценителей старинного напитка… Так что похмелья не было вовсе, а некая алкогольная вялость ушла минут через семь.
Саша Буров разлепил глаза, приподнялся на диванчике:
– Чего ты подхватился? Суббота, выходной…
– Презентация у меня. Начало – через семь минут! – Корсар, уже одетый, бросил ключи от квартиры Бурову. – Я – погнал. Дом книги. Хочешь – догоняй, хочешь – досыпай. Кофе – в кофеварке, сок – в холодильнике.
Буров присел на диванчике, опустив на ковер босые ноги:
– А коньяк?
Но Корсар его уже не услышал; хлопнул входной дверью.
– Ну и ладно… – Буров оглядел остатки вчерашнего затянувшегося застолья, продекламировал: – «Бойцы вспоминали минувшие дни…» И не хило так вспоминали…
Налил себе полстакана коньяку, выпил единым духом. Подхватил новую книжку Корсара «Грибница», повернул: на оборотной стороне улыбающийся Дима Корсар в широкополой черной шляпе, затененных очках, джутовом пиджаке… Буров хмыкнул, отыскал на вешалке ту самую шляпу и пиджак, надел их, водрузил на переносицу очки:
– Ну и чем я не творец? – Плеснул еще коньяку на донышко, выпил, хмыкнул, глядя в зеркало: – Вылитый!
…Корсар, не дожидаясь лифта, скатился по ступенькам, выскочил из подъезда, ринулся к машине…
Человечек, с виду предпенсионного возраста, тихохонько кемарил на лавочке; когда Корсар пробегал мимо, он поднес ко рту короткую духовую трубку, резко дунул… Потом надвинул соломенную шляпу-капелюх[1] на глаза, поправил старомодные солнцезащитные очки и пошел себе прочь из двора, через арку…
Корсар выругался, когда сзади в шею больно впилось что-то, хлопнул ладонью, сгреб маслянистый комочек, похожий на раздавленного овода, чертыхнулся, отер руку платком и бросился за руль.
Через сорок минут он уже припарковал автомобиль на тротуаре, возле Дома книги. Соскочил с подножки машины, услышал рядом скрип тормозов мотоцикла: изящная, вся затянутая в тонкую черную кожу, наземь спрыгнула журналист Ольга Белова:
– Я не опоздала?
– Привет, акула пера… Боюсь, мы – оба опоздали… – Не задерживаясь, Корсар устремился в двери.
Ольга только устанавливала мотоцикл на подножку.
