Край моря терялся в дымке. Прозрачная вода тихо плескала на гладкие камни, вылизывая берег, набегая на него с холодным неотвратимым постоянством… И так – день за днем, век за веком, увлекая его по неприметной горсти в грозную бездну.
Над берегом стелился ароматный дымок вишневого дерева. Молчаливый низенький человечек аккуратно выкладывал в небольшую коптильню деревянную стружку на уже зашедшийся огонек, готовясь поместить следом недавно выловленных пелингасов. Его напарник, среднего роста, широкоплечий, жилистый, в истертых добела джинсах и толстом свитере домашней вязки, возился с поленцами. Его длинные волосы, забранные ремешком, были почти седыми. Лицо обезображено длинным рваным шрамом. Один за другим мужчина ставил поленца на чурбачок и сильными ударами откалывал соразмерные брусочки, в самый раз годившиеся для шашлычницы.
Работал он не топором, а длинным тяжелым ножoм наподобие мачете.
На берегу стоял домик-шале, приспособленный под ресторан. Огромная веранда, увитая черным виноградом и обычно по вечерам полная посетителей, сейчас была пустынна. Если не считать двоих хмурых парней лет двадцати пяти, зависших за большой оплетенной бутылкой с кислым вином.
– Гляжу я на этого – странный, – сказал один, щурясь от табачного дыма.
– Это ты про Седого? – отозвался другой.
– Ну. Работает, как машина-автомат. Полкуба оковалков ножовкой напилил – и только испарина на лбу. Да и ручищи у него в предплечье, глянь… Такими – бегемотам шеи сворачивать впору. И пожжены, словно он их в топку засовывал.
– Чего-то незаметно.
– Это видно, когда он рукава засучит. А так, с беглого взгляда, – вроде как дохлый. Доходяга. – Малый замолчал, лоб исказился, выдавая не вполне свойственную ему работу мысли. – Откуда он вообще взялся?
– Бомж. Прибился.
– Порасспросить бы надо.
– Гoгy?
– Ну.
– Да он пошлет нас куда подальше!
– А в нюхало получить?
– Грач, ты все ж сухарик тянешь, а не ханку жрешь, – заводиться? Гога у Бати платежник исправный, с чего ты на него наедешь? С дури?
– Нас Карай послал к месту присмотреться, чтобы вечером никаких непоняток не вышло… Ну и…
– Тоже, Птицын в тылу врага! Нас сюда для порядку заслали.
– Ну а я о чем? По типу охраны.
– Дурила, от кого здесь Батю охранять? От чаек? Мы для представительства тут, уразумел?
– Для какого представительства?
– Показать: дескать. Батя наш – не бригадир какой вшивый, а крутой авторитет.
– Кому показать?
– Деду твому! И бабке в придачу! Теперь включился?
– Чего?
– Понял, спрашиваю?
– А чего тут не понять? Ты не шибко-то наезжай, Куркуль, фильтруй базар!
Или ты меня за дебила держишь?
– Да ладно, не заводись ты, Грачило, – махнул тот рукой.
– Заводись, не заводись… – вроде примирительно проурчал Грач, опрокинув очередной стаканчик. – А Седого бы пробить нехудо.
– Не лезь поперед Бати в пекло, понял? Я в позапрошлые выходные с Караем сюда Батю привозил. Так он этого Седого за свой стол усадил.
– Батя – бомжа?
– Стасик-то сидит.
– Ты не мути! Стасик – придурок! Шут фасолевый, из гнилых. А Седой – натуральный бомжара, бичуган.
– Ну и что? Кто Бате указ? Ты? У него глаз наметанный. Может, приручает?
– Кого? Седого? Да он же с «чердаком» не дружит! Там по всей «крыше» даже не протек – водопад, Ниагара, мля! Ты ему в глазенки заглядывал? Да у него в бестолковке мухи давно летят в теплые края! Стаями!
Грач икнул, уставился хмельным взглядом в затылок Седому и замер так, неспешно потягивая винцо. А тот тем временем аккуратно доцепил очередной чурбачок – и обернулся. Грач наткнулся на этот взгляд встык, как мерин на оглоблю. Подавился вином, закашлялся, а когда снова поднял глаза, Седой же продолжал все то же мерное и неторопливое занятие: удар, удар, удар.
– Че, Грачило, обмочился? – вроде добродушно усмехнулся Куркуль, оценив смятение сотоварища, но напарника от того тягучего взгляда будто повело: сухощавый Грач, подогретый вином, вдруг взъярился, взвился разом, как охваченный огнем сухой хворост… Его кулак полетел в голову сидящего напротив дружка и с хрустом врезался в переносицу. Куркуль рухнул на спину вместе со стулом. Грач вскочил и двумя мощными ударами кованых ботинок раскроил незадачливому собутыльнику стальными набойками щеку, содрав со лба лоскут кожи.
– Чачи напился, да? – гортанно выкрикнул, пытаясь сделать грозным круглое добродушное лицо, лысеющий кавказец лет шестидесяти, в белом фартуке и поварском колпаке, выскочивший из кухни на шум. – Совсем с ума сошел, да? Моча в голову ударила?
Грач молча, словно опьяненный кровью боевой пес, ринулся на хозяина ресторанчика. Тот попятился, успел сделать шаг, другой, уперся лопатками в стену, но Грач мчался прямо на него, ослепленный яростью. И вдруг словно налетел на невидимую преграду: ноги подкосились, и он с маху рухнул на деревянный настил.
Сзади стоял Седой. Как он перескочил изгородь и в считанные секунды оказался на веранде, да еще сумел догнать сорвавшегося Грача – заметить не успел никто. И вот теперь молчаливой тенью высился над поверженным; смерил сначала упавшего, затем притиснувшегося к стене толстого Гогу пустым, как морская пена, взглядом. Его блеклые голубые глаза не выражали ничего: ни ненависти, ни сочувствия, ни страха. Это был взгляд бездушной машины, робота, в котором внезапное изменение обстоятельств включило дремавшую до поры боевую программу.
