Когда в 2017 году я решила написать книгу о любви, я не была счастлива. Мне было довольно грустно. Но я по-прежнему была влюблена, или, по крайней мере, так мне казалось. Культурные посылы вокруг меня были такими же, как и всегда: быть влюбленной – значит быть счастливой. Счастливой навек. Счастливой с кем-то. Вместе.
Я задумалась. Что, если я не счастлива? Что, если я грущу – или, и того хуже, впадаю в депрессию? Значит ли это, что я больше не люблю? Что теперь я равнодушна? Что равнодушны ко мне?
Я искренне надеялась, что ответом на два последних вопроса будет «нет». У меня были все основания думать, что как раз это и будет ответом. Хотя я не была счастлива и не знала, когда и как я стану счастливой и стану ли вообще, я не сомневалась, что люблю своих партнеров. Поэтому я – как всякий хороший логик – засомневалась в другом суждении: суждении о том, что быть влюбленной значит быть счастливой.
Будучи философом как по складу характера, так и по академическому званию, я хотела рассмотреть это суждение, чтобы затем сформировать четкую позицию (прежде всего, для самой себя). Почему я ассоциировала романтическую любовь со счастьем? В чем смысл этой ассоциации? Откуда она берется? Каковы ее последствия?
Конечно, мы все знаем, что «и жили они долго и счастливо» – сказочная формула, мы знаем также, что сказки – это выдумки и фантазии[1]. Настоящая любовь не всегда счастливая. Я это знала. Но фантазия – сильная вещь, даже если мы знаем, что она такое. Наши фантазии – наши идеалы – играют важнейшую роль в формировании наших жизней. Идеал – это то, к чему нужно стремиться, то, с чем мы сопоставляем себя, чего желаем. Возможно, я всё еще чувствовала любовь, но я была склонна думать, что моя грусть – это в некотором роде провальное состояние моих отношений. Хорошая любовь – идеальная любовь – должна быть «счастьем навек», не так ли? Утверждая, что романтическое «счастье навек» нереалистично, мы не сможем снизить его статус как идеала, а значит, не уменьшим и его влияния на ощущение, будто мы недотягиваем.
Я думаю, когда я пишу, поэтому в 2017 году я начала писать эту книгу. Но пока я ее писала, мир перевернулся, и теперь он совсем не такой, каким был, когда я начинала. Эта книга выходит в печать в 2022 году на фоне авторитаристских вызовов демократии в самой могущественной стране мира, после нескольких лет наблюдений, как пандемия коронавируса ударяет по всему – от глобальной экономики до наших личных отношений. На написание этой книги у меня ушло гораздо больше времени, чем я планировала. И она стала чем-то бóльшим, чем я изначально предполагала.
«Грустная любовь» вышла за рамки теории романтической любви. Она стала рецептом того, как жить в сегодняшнем мире. Ни грусть, ни даже разбитое сердце не значат, что мы перестали любить – партнера ли, страну ли или даже человечество. Но чтобы разобраться с тем, что такое любовь в сложившихся обстоятельствах, мне потребовалось совсем иное понимание любви, чем то, которому меня учили. Оно должно было радикально отличаться от сказок и стереотипов. Любовь, которая не обещает «счастье навек» и, возможно, даже на него не надеется, но от этого не становится меньше или хуже. Любовь, цель и суть которой – нечто иное, чем счастье.
Это всё меняет.
Но прежде чем приступить, позвольте мне вернуться на шаг назад. Из-за чего же мне было так грустно в 2017 году? Это был период после выхода моей первой книги[2] о философии любви. Я давала много интервью. Очень много[3]. Видимо, людям нравится говорить о любви. При этом говорить о любви, конечно, получается не так часто – по крайней мере, публично. И я сейчас не о возможности обсудить банальности – как раз этого предостаточно. Я имею в виду говорить о любви по-настоящему. Я попыталась превратить книгу в пространство для «странных» вопросов, которые есть у всех нас, для вопросов, которые не принято задавать в приличной компании. Может быть, отчасти именно поэтому я вдруг стала востребованной.
Но дело не только в этом. Интервьюеры часто хотели обсудить не столько мои теоретические находки, сколько мою личную жизнь. В книге я упоминала, что у меня есть и муж, и молодой человек (с согласия обоих). Опираясь на результаты исследований и собственный опыт, я описала некоторые связанные со всем этим трудности – стигму, неловкость, социальное давление. Рассказала, на что может быть похожа жизнь открыто немоногамной женщины с двумя партнерами. (Если вкратце: нескончаемый слатшейминг.)
Об опыте немоногамных отношений написано много книг. Почему интервьюеры выбирали именно мою? Предположу, что это связано с тем, кто я. Разумеется, более интересным представителем немоногамных отношений меня мог сделать тот факт, что я женщина: в конце концов, в обществе привыкли думать о моногамии как о чем-то, чего хотят женщины и к чему принуждают мужчин. Но книг о немоногамии, написанных женщинами, тоже довольно много. (Потому что в мире довольно много немоногамных женщин.) Я профессор в университете, и, возможно поэтому люди решили, что я изучила вопрос очень тщательно. Не исключаю, что это тоже сыграло свою роль.
