ФЫВА-ПРОЛДЖЭ или История жизни моей матери
…Ничего более странного, нелепого и необыкновенного мне не доводилось наблюдать. Мама – то, что я знаю с рождения, чувствую ее как самое себя, и в то же время она остается неразрешенной загадкой, понять которую не в силах даже я – плоть от плоти – ее кровное продолжение. Меня постоянно преследует ощущение, словно я проживаю не свои заделы, а лишь то что уготовано было ей, что она не захотела растратить, сберегла для меня… Или быть может напротив в какой-то момент она сама чудом превзошла положенную ей рождением данность? Кто знает, что пошло не так, и как должно было быть? Но я благодарен ей за жизнь, и именно за ту жизнь, которую она мне дала. Погружаясь в ее бытие, разбираясь в причинах и следствиях ее судьбы, как она есть, как она сложилась, возрождая воспоминания, присовокупляя к ним драгоценные крупицы свидетельств тех людей, что были с ней знакомы, я, наверное, тешу себя надеждой лучше понять самого себя, обрести, наконец, ту опору, к которой мог бы прикрепиться, и за которую могли бы ухватиться мои дети в случае житейских невзгод. Как тот полип, что живет навыворот – пряча внутри скелета нежную плоть, продолжает свой род, образуя кораллы, превращаясь в острова посреди океана. Как человек, рожденный для счастья, но утративший его, на рубеже беззаботного младенчества и тревожной, мятежной юности, познав страх и боль, до старости мечтает вновь обрести гармонию, которую в детстве не успел осознать, а позже не в силах был забыть – душа тоскует о потерянном ею рае и не может его найти, покуда не преодолеет всех положенных ей испытаний, не избавится от сковавших ее страхов. Только тогда неведение детства и мудрость старости станут равенством и как два крыла: крыло памяти и крыло понимания поднимут человека над суетой и унесут его вдаль… на родину его сердца..
***
«В избушке тихо и темно и хочется уснуть
Мечтой про дальние моря вдруг тишину спугнуть
Умчаться мысленно на юг, а может на восток,
Где в темном парке средь холмов растет Любви цветок.
И замок белый на холме,
И принц прекрасный на коне,
И розы в яблочном вине,
И раб в оранжевой чалме…»
Нетерпеливый скрип половиц красноречиво возвещал всему дому, что нынче хозяйка вне себя. Сухонькая старушка нервно ходила взад-вперед по комнате вопреки установившейся в эти дни ясной погоде – неизменной спутнице ее хорошего настроения. Маршрут этот – от печки к окошечку и обратно – проделанный ею бесчисленное множество раз, равнялся пяти маленьким шажочкам, так невелико было расстояние между гладеньким, аккуратно выбеленным печным бочком с одной стороны и невысоким столом, вплотную придвинутым к окошку, с другой. Такая близость стола к дневному свету была обоснована, ибо позволяла обитательнице дома читать чуть ли не до самых сумерек даже в те дни, когда деревню обесточивали. А читать бабуля любила. Вот и сейчас стол накрывала свежая газета (хотя свежей ее можно было назвать лишь с натяжкой, всякая корреспонденция достигала этих краев с недельным опозданием), она то, по всей видимости, и являлась причиной утраченного душевного равновесия. Время от времени старушка останавливалась, близоруко приподнимая очки, низко склонялась над мелкими буковками черно-белого разворота, словно надеялась разглядеть в них что-то иное, упущенное прежде, успокоительное… Но нет – все оставалось по-прежнему скверно!. Очень, очень плохо… намного огорчительнее, прокисшего в сенцах прошедшей по-летнему теплой ночью, крапивного супа. И старушка вновь семенила по комнате, то и дело, недоуменно разводя руки, сокрушенно вскидывая глаза к потолочным балкам, будто бы они могли разделить ее негодование:
– Ну, вы видели?! Что же это деиться, а?! Просто ум такое не берет!.. – Восклицала она и узловатым кулачком принималась грозить, видневшейся за окном, устремленной к пристани, дороге…
…Когда-то в больших и маленьких селениях «все дороги вели в храм», хаос новейшей истории перетряхнул прежнюю однозначность. Нынче каждое отдельное человеческое сообщество наугад, почти вслепую выбирает цель, к которой тайно и явно стремится. В деревеньке, о которой идет речь (точнее в том, что от нее осталось), единственная ухабистая, вечно разжижаемая дождями, извилистая улочка утыкалась в переправу. Как мифическая змея, извиваясь, пробиралась она к мутной воде и, окунаясь в нее, пропадала.
Другой берег был для коренных обитателей местечка почти нереальной, недостижимой, той стороной, за которой простирался весь остальной, большой, заманчивый и вместе с тем отторгавший их мир.
Хотя и не был он таким уж недосягаемым. Перебравшись через реку, преодолев пешком (или на тракторе) несколько десятков километров проселочной дороги, погрузившись в электропоезд, уже через пару часов вы могли оказаться, пускай и в провинциальном, но все-таки центре со всеми сопутствующими ему возможностями и шансами, о которых тутошняя, напрочь оторванная от цивилизации, глушь и не мечтала. Но все же местные жители не спешили покидать насиженные (порой изрядно засиженные) места. И вовсе не потому, что моста через реку никогда не было, да и не предвиделось в будущем (ввиду отсутствия у власть предержащих какого-либо стратегического интереса к этому месту). И отнюдь не потому, что старый лодочник давно уж за бесценок пропил свое утлое суденышко, проплывавшим мимо, туристам. Река в этом месте разливалась не слишком широко, и несмотря на изрядное течение, при желании, с легкостью преодолевалась вплавь…
