…Рукопись, так странно
мне от нее доставшаяся,
словно тень, которая для
того и предназначена
видно была, чтобы
вдохнуть мне в нее душу
и жизнь…
***
Задолго до того, как родились мы с братом, мой отец был уже женат однажды, но лет до пяти я не имела об этом ни малейшего представления. Да и что я вообще могла об этом знать? Для меня это была пора невозмутимого и беспечного идиллического детства, когда свежее, как юное вино, существо не знает еще ни боли, ни ссадин. Нет… если честно, ссадин и порезов в купе со слезами (не очень горькими) к тому времени было уже предостаточно. Но вот боли – ее еще не было. Боль в эту пору не чувствовалась, не проявлялась еще своей коварной сущностью сидеть занозой в сердце и ныть ссадиной в груди. Вот в эту самую идиллическую пору и произошла у меня одна встреча.
Cлучилась она в подобающих для нее декорациях: стоял месяц май – весь в легкой дымке. Ажурное плетение распустившихся паутиной яблоневых цветов, марево сирени; и вереницей в небе целомудренно плывущие облака – почти театральный антураж накануне крупных метаморфоз в моей жизни. Главные фигуры в этой сцене: мама и мы с братом – разодетые, как рождественские ангелочки, и разукрашенные, как пасхальные яйца. Здесь, правда, нужно чуть замедлить шаг, потому что есть смысл сказать несколько слов о нашей матушке. Она тоже была уже раз замужем до того, как повстречала нашего отца. Но в этом первом браке у нее не было детей, отчего она неизбывно страдала. Она и осталась-то с моим отцом, по-видимому, только потому, что на свет должна была появиться я.
Самозабвение, с каким ожидала она своего первого долгожданного ребенка, все упоение мечты о нем и истерия счастья заставили ее забыть свою прежнюю любовь и прежнюю радость, которая со временем становилась все призрачней и отступала в тень. В конце концов, человек вправе забыть старую любовь ради новой, если она настоящая. Сразу же за мной появился мой брат – всего через год и шесть месяцев, жарким летним месяцем, в год с необыкновенно богатым урожаем помидор. В тот день она собрала с огорода около десятка ведер этих мифических pommes d’or (золотых яблок) – очень торопилась до родов…, а ближе к ночи отец увез ее в больницу…
Ревностное материнское чувство, действовавшее в унисон с трогательным материным стремлением вырастить из нас вундеркиндов, все время толкало ее на то, чтобы совершать маленькие материнские подвиги. Стремительно несясь в хороводе зим и лет, мы пересаживались – будто из тыквы в карету – из детской коляски в зимние санки, из летней прогулочной – на велосипед.… Пролетали годы… Стремительно приближаемся мы теперь к тому самому моменту, которое мы назвали «встреча».
***
1
Откуда приходят к
нам эти звуки, магическая и
чувственная власть которых
погружает нас в атмосферу
божественного?
– Здравствуй, Таня! – сказала наша матушка, остановивши нас как-то раз с братом, крепко державшихся за руки, перед высокой смуглой девочкой с длинной черной косой и темными паучками глаз. Девочку смутило немного то подобострастие, с каким эта женщина начала свою череду сладких, как патока, слов. Она так и сыпала сахарной пудрой, так и поливала сиропом, источая нектар своих речей, и молочные реки стекались с медвяными, и в этих ее речах не было видно уже кисельных берегов. Мы стояли, разинув рты, но нам ничего не попадало. В довершение всего, мать вынула из своей сумочки две шоколадные конфеты и с каким-то особым блаженством протянула их девочке. Та, с облегчением вздохнув, поправила берет, одернула свое строгое платьице, взяла конфеты, как-то очень серьезно, по-взрослому поблагодарила «тетю» и, лишь еще раз украдкой взглянув на нас, облегченно зашагала дальше, оглянувшись все же издалека на удалявшуюся процессию – двух разодетых детей: с белыми, как пух, волосами у мальчика, со светлыми и тонкими косичками в аккуратных бантиках на голове девочки, тщательно заплетенными по случаю праздника, – и их высокую мамашу: в платье и с прической.
Сама по себе эта встреча не имела тогда еще для меня особого значения. Но уже тогда меня поразила какая-то новая для меня красота девочки, ее спокойные невозмутимые глаза взрослой, ее через чур уж длинная и черная коса (тогда я еще не могла подозревать, как чудовищно походила она на своего отца). С той поры Танин призрак и ее мимолетные тени стали роем преследовать меня. В небольшом нашем городке, как на маленькой театральной сцене, было несложно столкнуться с ней где-нибудь, как в какой-нибудь городской пантомиме. Вы не заметили, мой читатель, что было в руках у девочки при нашей встрече? Если бы я была более предусмотрительной в моих описаниях а вы более внимательны, вы бы заметили тут же, что это была музыкальная папка для нот. Она шла из музыкальной школы с репетиции по фортепиано, где она готовилась к своему академическому концерту – был месяц май, и был конец учебного года…
***
Точно такая же черепаховая папка, оклеенная упругим коричневым дерматином, с точно такими же магическими оттисками в виде музыкальной лиры вскоре появилась и у меня – после того, как моя мать, преследуемая ревнивыми чувствами, привела меня как-то в начале следующего года на мой первый в жизни экзамен по музыке – видимо, еще и из соблазна сделать из меня музыканта. А может, известную певицу… C этих самых пор образ Тани стал неистребимо витать над моей головой: то паря легкой вуалью в материных рассказах о девочке-отличнице,
