В узких комнатах Пушкинской галереи не полагалось размещаться живому свету. Оно и понятно – для картин сплошное страдание, а в тусклом свете крошечных ламп и полотнам, и мне было комфортно. Равно как в полутёмных лабиринтах бывшего флигеля усадьбы Голицыных, так и среди импрессионистов. Особенно зал с Монэ. Бархатные пастельные полотна, отражающие самую суть. Казалось бы ничего не значащие маслянистые мазки в отдалении оказывались яркими кувшинками, складками платья, игрой света на старинном соборе.
Один только лондонский пейзаж чего стоит, в своей сиреневой дымке.
Здесь я могу отдыхать душой. Порой работает лучше, чем валерьянка.
В тот воскресный день, а может быть уже вечер, потому что, как я говорила, дневной свет не проникал в святилище искусств, и было решительно невозможно угадать время суток. Да и не хотелось. Уходить не хотелось, поэтому было неважно, который час. Только тоскливо урчало в животе временами, но пока я предпочитала игнорировать эти запросы. Так вот, в то воскресенье я позволила себе дольше обычного засидеться перед просторным полотном Парижской железной дороги. Картина поразила меня своей реалистичностью, простором, динамикой. Тусклый, будто в действительности затуманенный холст приводил меня в состояние глубокой расслабленности, мои тревоги и неврастения растворялись в облаках и становились паром, который источала эта железнодорожная станция.
Очарованная, даже на несколько секунд отвлечённая от суеты людей, проходящих и останавливающихся, вдруг в какой-то момент я потеряла связь с картиной и вновь была безжалостно выброшена в водоворот реальности. Стал снова различим шёпот прохожих и гул собственных мыслей. Это меня раздражило, захотелось поскорее перейти в другой зал. Порыв мой, однако, был остановлен внезапным «Погоди!», прозвучавшим справа, и, очевидно, обращённый ко мне.
И верно, на меня были направлены два ярких зелёных глаза, а их владелец чуть не выронил карандаш, когда неловко дёрнулся меня остановить.
Я вопросительно посмотрела. У парня на коленях лежал раскрытый скетчбук, в котором смутно узнавались выпрыгивающие из-за ушей локоны.
– Ты что, меня пишешь? – я спросила.
– Ага, – голова утвердительно кивнула, – повернись как было.
– Ты бы лучше Луара писал.
– Луара я в интернете могу найти, а тебя я где найду?
– Хм… Справедливо. Тогда я тоже тебя буду писать, – я достала из рюкзака блокнот и ручку.
– Ладно, только давай сначала я закончу, – он лёгким, будто привычным жестом высвободил прядь моих волос, так непринуждённо, словно мы были знакомы сто лет, и портрет мы пишем запланировано. – Потом ты пиши сколько захочешь. Давай, сядь пока как было.
Он нетерпеливо повозюкал по листу ластиком и уставился на меня. Я отвернулась к картине.
– Теперь уже так не получится, – я сказала, – я теперь не думаю о невесомости и растворении в парижском воздухе, а напряжённо гадаю, зачем кому-то понадобилось писать меня вот так без спросу.
– Ничего, тот взгляд я уже уловил, остались детали. Помолчи пока.
Я замолчала. Может быть, мне не хотелось нарушать таинство художественной работы, а может просто побоялась раздражать тонкий слух смотрителя зала.
Прошло ещё минут десять, может быть, четверть часа. Когда наконец я услышала «готово».
– Давай, твоя очередь. Потом обменяемся результатами, – своим он явно был доволен.
Я перекинула ногу через скамейку, вновь достала блокнот и направила всё своё внимание на человека напротив…
Мне показалось, что пролетело ещё каких-нибудь полчаса. Возможно, так оно и было, только зал понемногу опустел, а к нам подошла сотрудница, чтобы сообщить, что через пятнадцать минут галерея закрывается. Я уже закончила работу, но хотелось ещё что-то подправить, додумать к его образу историю, применить более красочное сравнение. Но делать нечего, я убрала вещи в рюкзак.
– Пойдём в «Эн»? – он спросил.
– Пойдём, – неожиданно произнёс мой собственный рот.
Мы вышли на улицу, уже щедро освещённую фонарями. Над городом из мелкого распылителя попшикали дождиком, в воздухе ещё чувствовалась влажная пыль, на асфальте блестели камушки. Хорошо было вырваться в прохладу вечера, к тому же с компанией, я бы и не припомнила, когда со мной такое случалось последний раз.
У художника походка решительная, немного порывистая, словно он готов в любую секунду сорваться с места и побежать. Но шёл специально медленно, чтобы совпадать с моим ритмом. Я чувствовала, как он себя принуждает. Мы шли молча, я наблюдала, он тоже. Тишина между нами не вызывала неловкости. Напротив. У меня было ощущение, что я встретила старого знакомого, и теперь мы никак не можем наглядеться, восстанавливая в памяти образы друг друга, изучая перемены, при этом кожей чувствуя давнюю дружбу наших душ.
Он чуть выше меня. Может на полголовы, не больше. Самую малость сутулится. На его рост это, по-моему, совсем не влияет.
Одет в лёгкое пальто. Был конец апреля, кстати говоря. Да, пожалуй, одет как пижон. Пальто расстегнуто, из-под него видна толстовка с капюшоном, на ногах тёмные джинсы и кроссовки. Без шарфа. Я – наоборот. В костюме «бабушкина гордость». У меня шапка, шарф, застёгнутое на все пуговицы, перетянутое поясом шерстяное пальто, перчатки, осенние ботинки. Максимальный уровень комфорта.
