Санкт-Петербург, май 1801 года.
«Христофор, по поводу тебя я все решил. Ты остаешься при мне. В должности я тебя утверждаю, потому как не представляю, что делать в твое отсутствие», – император Александр склонился над бумагой, не глядя на лица собравшихся, все из которых входили в его самый близкий круг. Солнце косыми лучами ложилось на зеленую обивку мебели, на письменный стол и позолоченный письменный прибор, создавая вокруг головы государя словно бы ореол, как на портретах
«Все ли это видят, или мне только кажется?» – думал граф Кристоф, стоя перед государем. Услышав его повеление, он склонил голову и сделал шаг назад. «Благодарю вас, Ваше Величество», – произнес он. – «Постараюсь служить вам столь же верно, как и…», – он запнулся, потому что в очередной раз напоминать императору о его потере, из-за которой Александр терзаем совестью, не хотел. При этом он почувствовал, что на него обращены взгляды всех остальных присутствующих: испытующие, недоуменные, а то даже изумленные его внезапно приключившимся заиканием, которого прежде за ним не замечалось.
«…Как и ранее», – фразу он обрубил резко, потом побледнел слегка и опустил глаза.
Государь фразу не заметил, и перешел к другим.
«Пьер, ты остаешься при свите», – обратился он к князю Долгорукову. – «Моим личным адъютантом».
«Ты, князь, идешь товарищем к графу Ливену», – продолжил император, обращаясь к Волконскому.
«Рад служить вам, чем могу, Ваше Величество», – отозвался князь Петр. Кристоф выразительно посмотрел на него, но его широкое лицо не отразило ни радости, ни удивления.
«Твою преданность я всегда буду помнить», – продолжал Александр.
«Что же касается вас…», – он взглянул на стоявших по левую руку от стола графа Строганова, его кузена Новосильцева и сдержанного, как всегда, Кочубея, которого Кристоф не сразу заметил. – «Мы поговорим об этом отдельно».
…«Конечно, они другое дело», – говорил графу Ливену Пьер Долгоруков чуть позже вечером, когда они сидели у него в гостиной и обсуждали новые назначения. – «Мы с тобой кто? Простые служаки. „Подай-принеси“, вроде наших камердинеров. Ну а эти… Еще поляка забыли, как его, Чарторыйского. Так вот, они особая статья».
Кристоф особо не вслушивался в слова своего приятеля, позволяя ему разоряться на этот счет сколько угодно.
«Какая тебе разница? Никто ж со свиты не гонит», – спросил он равнодушно, разглядывая немного неровные кончики своих ногтей.
«А такая разница, что у них будет вся власть. Они – личные друзья. Не ты, не я, не Волконский даже… А вот эти якобинцы, поляки, бастарды знатных родителей, племянники богатых хохлов и хрен пойми кто еще», – продолжал разоряться Долгоруков, попивая вино из бокала.
«Пустое. Всякое в жизни может поменяться еще тысячу раз, и ты будешь со смехом вспоминать все, чего опасаешься нынче», – философски заметил Ливен. Его настроение последнее время было умиротворенным, как никогда, и думал он о недавно купленной даче на Каменном острове, недалеко от государева дворца, который Александр хотел сделать своей летней резиденцией. Дом был двухэтажный, довольно просторный, с большим яблоневым садом при нем и обширными зарослями сирени, буйно разросшейся вокруг. Когда граф только переступил порог этого жилища, то сразу понял: он хочет здесь жить. Не только летом, но желательно всегда. И вот, он уже подписал купчую, ее заверили подписями, и вскоре предстояло туда переехать…
«Ты нынче мудр, как никогда», – проговорил Долгоруков. – «Мне бы столько мудрости».
«Я же говорю, рано еще о чем-то переживать. Лучше скажи, как оно было в Смоленской губернии».
«Как в раю», – откликнулся князь.
«Серьезно?»
«Абсолютно серьезно», – усмехнулся князь Петр. – «Причем рай был мусульманский. Повсюду хорошенькие гурии…»
«О да, я уж боялся, что ты холостым оттуда не уедешь», – проговорил Кристоф.
«Да у меня с женитьбой просто так не получится, сам знаешь», – ответил князь Пьер, а потом приказал своему слуге принести еще вина, курительные приборы и табак. – «Но я и без того времени зря не терял. Потом мы отправились в Литву, а там уже сам знаешь, каков малинник…»
«Могу себе представить», – усмехнулся Кристоф, и перешел на достоинства тех или иных знакомых им дам.
«И к чему теперь удивляться, что государь выбрал Нарышкину?» – вспомнил Долгоруков.
«Скорее, теперь не удивляться, а огорчаться надобно», – возразил ему Кристоф, потягивая трубку. – «Попробуй-ка быть перейти дорогу государю нынче».
«Тем обиднее, так как мадам графиня строгими нравами никогда не отличалась», – дополнил его князь Петр.
«Остается только любоваться со стороны, благо, там есть на что посмотреть», – Кристоф вспомнил дивную, словно с картины старинного живописца сошедшую графиню Марию Нарышкину. Потом отчего-то подумал, что вся ее родня нынче осталась более чем приближенной ко Двору.
«Да, не то что раньше», – усмехнулся Долгоруков. – «Впрочем, как ты там говорил: „Подобное тянется к подобному“?»
«Учти только, что это сказал не я», – Кристофу отчего-то стало мутно на душе, лишь только друг намекнул на покойного Павла. Его всячески старались забыть, а если вспоминали, то с молодечеством. Каждый его знакомый при откровенном разговоре непременно упоминал, что поучаствовал в «славном деле» и вовсю преувеличивал свою роль в заговоре. Даже сидящий нынче напротив Кристофа князь Петр, который был при своем полку, но на страже не стоял, всячески намекал, что «помогал избавиться от тирана». Граф Ливен понимал чувства тех, кто так полагает, но высказанные вслух, они носили в себе нехороший осадок. Еще и государь мрачен и растерян, даже высказывал давеча при нем, Кристофе, и Волконском, что не хочет короноваться. «Я готов уступить трон матери», – произнес Александр отчаянно. – «Раз она сего от меня добивается своим молчанием и тихим презрением. Лишь бы меня простили…» Конечно, Ливен и Волконский начали его хором переубеждать не совершать столь опрометчивых поступков, а покориться воле всевышнего.
