Глава первая, в которой я такой мягкий
Как я и сказал, время выдалось странное, и моему поколению вдруг стало нечего терять. Кого бы я ни встретил, каждый в свои 25–30 всё ещё искал себя, эволюционируя в блогера, дизайнера, маркетолога или другого творческого нонконформиста. Подобная трансформация помогала слабо, и мы искали… и искали…и вновь искали себя. Вечно возвращаясь и повторяясь к немому восторгу старины Фридриха. Терять нам и вправду стало нечего, кроме цепей: ноутбука, смартфона, ненавистной работы, мужей, жён и ещё молодости, которую не замечали. Всем нам не хватало то ли репрессивной системы, то ли мировой революции, то ли великой цели, то ли просто денег. Понять было сложно. И я не понимал.
Самое забавное, что весь этот кавардак приключился с нами только из-за неудачно выбранного момента. Дело в том, что момент, когда мы появились на свет, вообще не располагал для таких авантюр, как деторождение. Двадцатый век отторг нас, будучи в предсмертной агонии, выплюнул из влагалищ бывших пионерок и не дал ничего взамен. Homo soveticus утратили великую империю и впали в глубокий экзистенциальный кризис, попутно, чаще поневоле, эти homo стали нашими родителями. К своим двадцати пяти они уже не искали себя, нет. Они рожали, рожали, рожали нас… Достаточно бездумно и легкомысленно, если рассудить, ведь дело было не хитрое – взять да родить, а жить предстояло нам.
После нашего рождения история известная: мы жили как могли, а как не могли – тоже жили. Повырастали сорняками на земле Русской и, напоминая керуаковских героев, скитались из глубинки в Питер/Москву и обратно.
Я тоже вырос в глубинке, на севере. Мать с отцом работали каждый на двух работах, поэтому я переехал в Питер, выучился на врача. Устроился терапевтом за тридцать пять тысяч рублей в месяц в районную поликлинику, и жизнь моя стала днём сурка по имени Иван Денисович. Парадокс: в то время вокруг нас всё ещё разлагалась советская система и пахло старостью, прям отчетливо пахло Владимиром Путиным. От этого запаха крысы бежали с корабля, и я последовал их примеру.
Первым делом попрощался. В моменты прощаний улыбка моя кислая, точно у девки, которую ты целуешь сразу после кунилингуса. Девушка, может, и не протестует, но что-то между вами уже не то и никогда не будет как прежде. После моих прощаний точно так же – как прежде уже не будет.
Я стоял во дворе своего дома в Петербурге, прощаясь с другом детства перед долгой разлукой. Лето тогда выдалось холодным, меня немного потряхивало, несмотря на количество выпитого. Тело зябло.
Мой друг протянул руку, обнялись. Его жена тогда сказала: «Ой да ладно вам уже». Я понимал, что она хотела поддержать нас, но прозвучало немного обидно.
Пожали руки. В рукопожатии перед разлукой чувствуешь кожу другого человека. Сухая. В груди на сквозняке болталась лампочка и постепенно перегорала. На следующее утро я улетел из России.
* * *
Я – только точка времени в пространстве. В местах, где меня нет, времени не существует. Стоит закрыть за собой дверь, и всё.
Моё присутствие в три часа дня 14 июля 2017 года обнаружилось в аэропорту города Веллингтон, Новая Зеландия. Я был с женой. Пилигримы двадцать первого века, заново открывающие новый свет. Мы стояли с сумками, натирающими ладони, ноги в кроссовках вспотели, и наши ступни влажно холодели в предвкушении дорог не пройденных. Мы чем-то напоминали саму Россию: слишком хорошо одеты, слишком пыжились показать, чего стоим в цивилизованном мире, построенном англосаксами.
Иммиграция моего поколения – нечто качественно новое. Ни белая, ни советская, ни диссидентская, мы вообще толком и не иммиграция в старом смысле слова, даже не волна из девяностых, готовых давить и давиться, голодных и нищих.
Нет.
Мы совершенно иные. Иммигрантам нашего поколения только кажется, что они спасаются с тонущего корабля, на самом же деле просто ищут себя. Экономика? Политика? Умоляю вас! Instagram – вот причина современной иммиграции. Иммигрируя, ты получаешь неиссякаемый ресурс для instagram-фоточек, что является целью жизни для львиной доли населения.
Возможно, поэтому иммигранты моего поколения не испытывают культурного шока. Никто из нас не выбирался из-под железного занавеса, никто не бежал от НКВД, поэтому с первых же дней нас встречала только простота. Просто чужая страна с чистого листа. Работающие подъёмники для инвалидов, улыбающиеся британцы, эволюционировавшие в kiwi (так себя называли местные), и дух дауншифтинга встречали с самого трапа.
Но, несмотря на простоту, первые дни в иммиграции сложносочинённые. Буквально ко всему добавляешь союзы, реальность дополняется. Ты встречаешь людей, но общающихся на разных языках, с другими правилами приличия, по-другому показывающих свою расположенность, не говоря уже о других цветах кожи, с другим запахом, другими манерами, и всё это протекает в безумном темпе, проносится мимо тебя быстрее, чем ансамбли столиц в окне такси из аэропорта к отелю.
