Миссис Тезигер у себя дома
Женевский экспресс рванулся из Лондонского вокзала. Несколько минут огни парижских окраин мелькали за его окнами, и потом он вдруг, словно пружина, вырвался в темную ночь. Толчки перешли в ровное ритмическое движение, шум колес и стук буферов слились в непрерывный гул. Миссис Тезигер уже заснула на верхней полке своего купе. Шум поезда ее не беспокоил.
Отделение спального вагона было самым постоянным домом миссис Тезигер – за много лет, чем она хотела бы признаться. Она проводила жизнь в гостиницах, с дочерью, в качестве спутницы. Зимою – в Вене или в Риме, весною – в Венеции или в Константинополе, в июне – в Париже, в июле и августе – на морских курортах, в сентябре – в Эксе, осенью – снова в Париже, но всегда она возвращалась в спальный вагон. Это была единственная комната, давно знакомая и всегда готовая для нее. И хотя вид за окнами менялся, это было единственное помещение, всегда имевшее тот же вид, то же ограниченное пространство, ту же меблировку – единственная комната, в которой она чувствовала себя, как дома, как только в нее входила.
Но на этот раз она проснулась еще до рассвета. Шум, более легкий по сравнению с грохотом поезда, но отличный от него по характеру, дал ей сразу понять, что ее разбудило. Кто-то, крадучись, двигался по купе – ее дочь. И миссис Тезигер лежала совсем неподвижно, тогда как внезапный ужас сковал ее сердце. Она слышала, как ее дочь потихоньку одевается под ней, заглушая шорох платья, даже сдерживая дыхание.
– Что она знает? – спросила себя миссис Тезигер, сердце ее упало, и она не решилась ответить.
Шорох прекратился. Что-то щелкнуло, и в то же мгновение через широкое оконное стекло в вагон проник слабый предутренний свет. Занавеска на одном из окон была поднята. Было два часа июльского утра, заря едва занималась. Но дневной свет быстро стал ярче, и на фоне окна показался профиль девушки. Со стороны миссис Тезигер на слабо освещенном фоне силуэт был черным, как на старых дагерротипах. Он был таким же неподвижным и таким же серьезным.
«Что она знает?».
Вопрос этот не выходил из головы матери. Она внимательно наблюдала за дочерью из темного угла, где лежала ее голова, думая, что с рассветом она сможет прочесть ответ на этом неподвижном лице. Но она не прочла ничего, даже когда каждая черточка на этом лице стала хорошо видна, в ясном, мертвенном свете. Лицо, которое она увидела, было лицом замкнутого на себе человека, на котором не отражались преходящие сны, как ребенок строит на песке и не обращает внимания на тех, кто проходит мимо. А к этим снам миссис Тезигер не имела ключа. Дочь ее сознательно замкнулась в своих мечтах, и они сберегли ее свежей и милой в таком кругу, где свежесть утрачивалась быстро и нежность отбрасывалась в сторону.
Сильвии Тезигер было в то время семнадцать лет, хотя мать ее одевала так, чтобы она выглядела моложе, и украшала ее, как куклу. Характер у девочки соответствовал, и в этом, как и во всем остальном, она не протестовала. Она предвидела ту сцену, ту бесполезную сцену, которая последовала бы за протестом, возгласы об ее неблагодарности, выговоры за дерзость и для окончания – ливень дешевых слез. Она позволяла матери одевать ее, как та желает, и только глубже уходила в свои потаенные мечтания. Она сидела и смотрела, не отрываясь от окна, а ее мать охватила острая ревность к красоте девушки. Сильвия Тезигер обладала необычайной красотой: от висков до закругленного подбородка контур ее лица был идеальным овалом. Ее лоб был широкий и низкий, а волосы – темно-каштанового цвета с пробором посередине – падали двумя темными волнами на уши и были собраны в косу, низко спадавшую к шее. У нее были большие глаза, темно-серые и очень спокойные. Рот был маленький и вызывающий. У нее была очень привлекательная улыбка, которая, однако, не часто появлялась на ее губах. Улыбка возникала не сразу, как будто Сильвия колебалась – улыбнуться ей или нет, и когда она решалась, на щеках ее появлялись ямочки, и все лицо ее выражало одновременно и нежность, и чувство юмора. В ее глазах больше всего привлекала даже не красота, а чистота, свидетельствующая о том, что даже в том кругу, где она жила, она сберегла себя незапятнанной от мира.
