***
Стая шакалов, сброд ублюдков и мерзавцев. Среди нас нет ни одной светлой души. Поэтому мы здесь. Караван из смотрящих и заключенных раз в несколько месяцев выдвигается в горы, чтобы отбросы общества смогли сделать хоть что-то полезное для других людей.
Я всегда плетусь в самом конце. Моя задача – не дать заключенным убежать из зарешеченной телеги. Они смотрят на меня сквозь прутья, как бешеные псы. Их ждут железные рудники – место, откуда никто никогда не возвращался, а меня – дорога обратно. За десять лет такой работы я знаю ее наизусть.
Наша военная часть квартируется в предгорной деревне, где мы, подобно скоту, ютимся в тесных помещениях. Едим, дышим, испражняемся и спим. Ничем не отличаемся от прочих животных. Даже имена у нас больше походят на клички, потому что нормальных людей не ссылают на такую работу. Тут у каждого за душой прячется черная гниль. Хотя есть исключения – хорошие парни, которым нужны деньги любой ценой. Но я не из числа.
Узкая дорога вьется вдоль горного хребта, потом поднимается выше, закручивается вокруг остроконечной возвышенности, а следом спускается вниз, к рудникам. Я иду в полной тишине, чем всегда сильно раздражаю напарников. Сегодня со мной новенький. Он еще никогда не видел гор и явно боится заключенных. Его по собачьи добрые глаза часто обращаются ко мне, когда телега, нагруженная людьми, опасно покачивается на поворотах, или когда узники начинают подшучивать над ним. Он не знает, должен ли что-то предпринять, а я молчу.
Я всегда молчу, потому что у меня не осталось слов для людей. Даже когда кого-то охватывает злость за мое поведение, или когда кто-то впадает в безумие от такой работы, или когда умирает от болезни или чего похуже. Я нем. И потому всегда один. Они опасаются меня, обходят стороной, иногда даже хватаются за амулеты. Потому что им есть куда возвращаться, когда окончится служба. У них есть дом. Я же знаю, что никогда не покину этой горы.
Дорога поднимается вверх, кони замедляют шаг. Их копыта тонут в снегу, который не сходит с вершин круглый год. Я люблю снег. На нем не утаишь ни следов, ни капли крови. Он – чистое полотно, и меня, как и моего отца, тянет на то, что можно замарать. Я не знаю почему. Возможно, потому что мне страшно представить, что когда я умру, от меня не останется даже воспоминания. Поэтому мне нравится, как мои ботинки погружаются в мягкий саван снега, оставляя после себя отпечатки.
Я поднимаю глаза вверх, чувствуя, как ветер пытается пробраться под капюшон. Небо заволокло серыми облаками, похожими на густой пар. Они цепляются за выступы гор, будто души людей за собственные мертвые тела. Им хочется задержаться здесь хотя бы еще на какое-то время. А может быть, они просто не хотят, чтобы мы видели солнце.
– Виз, нам еще далеко? – мой напарник натягивает шапку на лоб, пытаясь скрыться от холода. Чем выше мы поднимаемся, тем больше страха в его глазах. – Что будет с нами, если мы не успеем до темноты?
Я ничего не отвечаю, только поправляю пояс, на котором пристегнут меч, бьющийся о левую ногу, и нож моего отца, больно впивающийся рукояткой в правый бок. Я не боюсь темноты, ни одна ночь не будет чернее того, что я храню в своем сердце. Но мой напарник другой. Сухэй здесь больший чужак, чем я, потому что хранит письмо от матери за воротом шубы. Она прислала ему этот скудной клочок бумаги, попросив кого-то написать, что любит его и ждет домой. И теперь Сухэй часто прикладывает к груди руку, будто сила чужих слов способна уберечь его от бед и темноты.
Однажды я вышел помочиться посреди ночи и застал его рыдающим за углом дома. Мальчишка приехал сюда ради денег для семьи, возомнив себя мужчиной, который должен прокормить старую мать и троих отпрысков умершего брата. Но быть мужчиной оказалось сложнее, чем он себе воображал. Одно дело говорить всем, что способен на любые тяготы ради близких, и совсем другое – суметь это сделать. Слова слетают с губ моментально, не требуя усилий, а деньги зарабатываются тяжелым трудом и долгие годы. Особенно если ты подался в это проклятое место. Лес, горы, пустоши. Нестерпимый холод зимой и изнуряющая жара летом. Ни одной девки на тысячи ли вокруг, зато под боком воры и убийцы.
Я не знаю, почему Сухэй прицепился ко мне. Наверное, потому что я умею молчать, а ему хочется говорить. Ему кажется, что я внимательный слушатель или он думает, что я бывалый охотник, рядом с которым не пропадешь. А может, он просто благодарен за то, что я единственный, кто его не задирает. Он ошибочно думает, что мне не наплевать на него.
Я поворачиваю голову в сторону склона, где черные ели прорезают сизую дымку облаков. И вижу вспышку. В самом начале конвоя поднимается крик. Потом еще одна вспышка. Ее свет опережает громкий звук хлопка, что всегда следует за магическими взрывами. У нас всего один чароплет на весь отряд, и кто знает, как его сюда занесло пару месяцев назад. Волнение раскатывается по лицам заключенных. Крики не стихают, а за ними следует лязг вынутых из ножен мечей и ржание лошадей.
Я обогнул телегу и вытянул голову, пытаясь понять, что происходит. В тумане люди походят на черные тени, что мельтешат в панике. Узкий проход не дает им возможности нормально передвигаться между лошадьми и телегами, но когда сизая дымка чуть сдвигается, я вижу на изгибе тропы придавленную повозкой лошадь. Ее черные глаза испуганно таращатся, в то время как заключенные пытаются одолеть конвой стражей, чтобы прорваться на свободу. Ими движет отчаянье, иначе это никак не назовешь, потому что обратный путь для них отрезан нами, а впереди только рудники. На что только рассчитывают эти люди, когда бросаются на острые мечи.
