Жили-были, поживали, далеко не хаживали, что сажали, то жевали, а другого не желали… В общем, это деревня. Стояла.
Стояла она на краю леса, и в ней было – всё, что хочешь! Хочешь мельницу? Вот тебе мельница! Хочешь подсолнухи, тыкву, или может вино из винограда? Всё есть. Было там даже электричество, оно тянулось от мельницы по проводам к каждому дому. Не хочешь? Ну, милый, я тогда не знаю, чего тебе надо. Сходи к дяде Дику, может он подскажет1.
Дядя Дик был полицейский, он был самый сильный, кулаки у него были – ого! как у другого голова!.. И еще здо-ро-венная дубина! Посмотреть только, как он мчался, зажав ее обеими руками, к месту очередного непорядка – тут на самых буйных, не говоря о простых любителях укатить кочан с чужой грядки, нападал такой столбняк, что дяде Дику оставалось только брать и вести. Что он и делал. Провинившихся Дик сажал в т у р м у, которая находилась у него на задворках, между поленницей и курятником, а ранним-ранним утром двери ее открывались, дядя Дик впрягал его в плуг, – или там в санки, на которых возят дрова, смотря по времени года, – после чего они вместе пахали сперва до забора, а потом и до заката, молча ужинали, дядя Дик запирал нарушителя обратно в сарай, до следующего утра, и так ровно семь дней, и без всяких тут растербасов. Зато и огород же был у дяди Дика! И в доме все цело и на местах, дрова – полено к полену, сено заготовлено, яблони побелены, а цветник!.. Кто хоть раз там побывал, месяц вздыхать будет… если, конечно, не повезет тут же попасться еще раз. Да. Хорошо еще, что за пределами своего забора дядю Дика мало что интересовало, – так бы точно к рукам всю деревню прибрал. Даже когда он был еще молодой и дрался за правую сторону, правые всегда побеждали.
Правая сторона вообще-то была и левой – если от леса смотреть. А левая тогда, наоборот, была правой. Так просто для удобства называлось. Посередине деревни проходила дорога, вот она-то и делила деревню на две половины. По весне парни выходили на эту дорогу драться: правые с левыми, – а потом, ближе к лету, глядь – а они уже помирились и переженились на сестрах друг друга. Но дорога-то оставалась! Так что следующей весной новая молодежь подрастала и выходила на нее драться. Старые люди, правда, говорили, что дорога вовсе не для этого, а на вопрос, как же еще отличить, кому с кем драться, отвечали: да уж как-нибудь. А дорога ведет в город. А город – это как бы такой большой огород, приходи, бери что хочешь… ф-фу-у.
Конечно, они всё врали. Ни в какой такой город дорога никого не вела. Можно было пройти по ней до самого леса, можно и дальше: целый день чесать по лесу, а уже на закате вдруг – раз! – и выйти из него. Ну и где этот город? Одни поля, точно как и везде. Можно, конечно, еще дальше идти по этой самой дороге, по краю леса, мимо полей, но лучше уж поворачивать назад, пока совсем не стемнело. Лучше сходить на озера, уток половить – больше пользы будет.
Озера находились в лесу, прямо возле деревни, и их было семь. Седьмого, правда, самого дальнего, никто не видел, но так уж говорилось для ровного счета. Тем более, что один человек в этой деревне все-таки видел седьмое озеро – много раз. Человек этот был охотник. Его звали Заяц. Он жил один, на самом краю деревни, ближе всех к лесу, и каждое утро выходил на дорогу, чтобы в лесу свернуть с нее на какую-нибудь из ему одному (и еще псу) ведомых тропинок. Пёс бежал первым, потому что все видел быстрее и лучше, и когда глаза Зайца начинали различать его черную тень впереди, это значило, что уже светает. Они шли дальше, слушая, как просыпается лес, и ни про какую другую дорогу Заяц знать не знал и не думал.
Заяц был просто себе Заяц, нормальный.
Он был, правда, немного нелюдим. Но тут уж не его вина: дом его стоял на самом краю деревни, как бы на отшибе – ближе к лесу. Из-за этого у него даже электричества не было: проводов не хватило. Но он не огорчался: привык. На самом деле, у него много чего еще не было, если из-за всего огорчаться… Огорода, например; или родственников. У всех остальных в деревне было по уши родственников; почти все в этой деревне и были родственниками. Зато у Зайца был пёс.
Этого пса он подобрал как-то на дороге, когда был еще молодым (а пёс был щенком), – а теперь Зайцу было много лет: двадцать пять; а пёс вырос в большущего черного зверя. Ну, не такого уж большого – с чем сравнивать. Во всех дворах собаки были маленькие, пятнистые, с закрученными хвостами. Они тоже все были родственники. Они заливались все таким согласным лаем, когда Заяц в сопровождении пса шел по деревне! Это так говорится; на самом деле пёс шел впереди. Так что сперва можно было увидеть пса – ничего себе зверя, идущего как будто самого-по-себе, ни звуком не отвечая на собачий концерт по сторонам – а уже потом, сильно отстающую, фигуру, которую ни с чем не спутаешь, с одним плечом выше другого, и все время припадающую на правую ногу. Потому что Заяц был хромой. Он был такой с детства. Может быть, с рожденья; но никто не помнит своего рожденья, Заяц его тоже не припоминал…
