Четыре пузатеньких зеленых томика
стоит, пожалуй, убрать на нижнюю полку,
за глухие деревянные дверцы.
Четыре прирученных томика,
купленные мною, девятнадцатилетним,
на рынке за червонец,
за десять рублей надбавки к стипендии.
Тощий общежитский отличник,
запальчиво спорящий о политике,
косящий на волооких однокурсниц,
хмелеющий от условий недоказанных теорем.
Наивный прыщавый отличник,
ошеломленный Лермонтовым.
Верный своему мрачному гению,
несчастливому и злому,
пристально уточняющему
явления своего дикого кровавого рока —
мятежного ничтожества и ядовитого змея.
Взрослый мальчик, пугающий Раича
усталыми глазами,
раздраженный пансионерской трепотней
о вечно бунтующих поляках.
Острый, названный желчным,
осколок декабрьской романтики 25 года.
«Да разве может, поручик, мятеж
вырасти из возвышенного негодования?
Для него нужна куда более крепкая… досада».
«Что тебе, мой милый, пожелать?
Учись быть счастливым на разные манеры
И продолжай беспечно пировать
Под сенью Марса и Венеры».
Выискивай последние записи «Смоуков»
и занятные публикации,
расти по службе,
пересказывай слухи о кремлевских передрягах
и «спаде в нашей экономике».
А на улице дождь середины осени
да пятничные очереди в винные отделы
под охраной бдительного городового.
Хорошо бы закончить Пятигорском:
горы в снежных шапках, ясные ночи,
княжны Мери…
и демон с простреленной грудью.
И бабушка сокрушается и еще жива…
Я уже старше Вас, милый Михаил Юрьевич.
Я знаю цену вражде друзей и дружеству врагов —
это нормальные склоки.
Да, я не жертвую ни злобе, ни любви
и спокоен на этот счет.
Но как избыть мне того мальчика,
затравленно постигающего себя.
В углу тихой комнаты
с прикрытыми от страха глазами
он твердит, представляя себя
в огромном зале среди толпы:
«Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу…»
