Тяжело доставался крестьянский хлеб. Бывало, горластый петух ещё спит на шестке, а Нина Дмитриевна уже по хозяйству хлопочет. Наносит воды из дальнего колодца, растопит печь. Присядет на минутку, всплакнёт, глядя на пожелтевший портрет мужа, поохает и вновь примется за работу. Иной раз даже не замечала, как позолотят верхушки деревьев первые солнечные лучи.
Днём она тоже отдыха не знала. Не только женская, но и мужская работа на ней была. После смерти Ивана Фёдоровича трудно было самой с хозяйством управляться. Гвоздь какой – и то толком вбить не могла. Приглашала поначалу деревенских мужиков на помощь, но вскоре сама же от их услуг отказалась. Поглядывали они на неё с вожделением. Вроде, шутя зубоскалят, а к вечеру из дома не выпроводишь – всё норовят обнять, как бы жалеючи. Тактика у мужиков известная: отчего не приласкать молодую вдову, вдруг тоска разберёт, не выдержит одиночества? По деревне слухи гадкими змеями поползли. Нет-нет, да ужалят в самое сердце. Иной раз бабы косым взглядом так проводят, что всю душу наизнанку вывернет. Единственным утешением была дочь Танечка. Ради неё терпела Нина Дмитриевна незаслуженные оскорбления. Хотела, чтобы у них всё как у людей было. Что сплетни? Она себе цену знала! Только оказия вышла, не предполагала, что злые языки дочь не пожалеют. Пришла однажды Танюша из школы и прямо с порога защебетала по-детски звонким голоском, не то спрашивая, не то укоряя:
– Боишься одна остаться? Мне другого тятеньку ищешь?
– Как это, ищу? – растерялась Нина Дмитриевна. – Кто же чушь этакую наплёл?
– Девочки говорят.
– А ещё о чём эти болтушки судачат?
– Нарочно ремонтом занимаемся, лишь бы заманить кого…
Больно было Нине Дмитриевне такие слова от родной дочери слышать, но сумела скрыть от неё свою обиду, вида не показала. Подошла к Танечке, приголубила:
– Что ты, миленькая! Никто нам не нужен. Одни управимся. Прямо сейчас и начнём. Вот… Стол починить надобно. Ну-ка, глянь, где отцов инструмент?
Так с той поры и пошло: стала сама за хозяина в доме. Из последних сил выбивалась, но помощи у соседей не просила. Даже Танечку без нужды трудиться не заставляла. Не хотела, чтобы у дочери руки были как у неё, грубые, шершавые, заскорузлые.
Чем старше становилась Татьяна, тем тревожнее становилось на душе у Нины Дмитриевны. Потихоньку начала она задумываться над неминуемым одиночеством. Понимала, что не удержит дочь у своей юбки. Выйдет Татьяна замуж – мать её только и видела. Ладно ещё, если зять из деревенских, а то, неровен час, объявится из города.
Начала Нина Дмитриевна Татьяниных женихов потихоньку отваживать – на кого поглядит неприветливо, а на кого дочери нашепчет, вроде бы невзначай, но убедительно:
– Разве он тебе пара? – осторожно говаривала она. – Сам неказистый, да в кармане ветер гуляет! Выйди за такого, всю жизнь в нищете промаешься.
Или по-другому переубеждала, если объявлялся ухажёр из состоятельных:
– Вроде бы жених подходящий… Жаль, прижимистый!
Бывало, ещё такого прибавит, что у дочери последнее желание с ним встретиться враз отпадает.
С годами всё труднее было ублажать Татьяну. От непосильного труда шершавее и грубее становились руки у Нины Дмитриевны, а глубокие морщины безжалостно бороздили лицо.
Иногда отчитывали её деревенские сплетницы за неправильное воспитание дочери, но она никого не слушала. Даже откровенно радовалась. Считала, что завидуют люди её материнскому счастью.
