– Готовься, – сказал он. – К концу недели возьму тебя на бульвар.
– Правда?! – она просияла, счастливая, постоянно по-детски озабоченное лицо ее разгладилось, губы обнажили ряд великолепных блестящих зубов, румянец наплыл на щеки, глаза пылали радостью, будто он Бог весть что пообещал ей, и он с щемящим сердцем подумал, как мало ей надо, как мало она просит, почти ничего, и как мало из этого малого он дает ей. – Но ведь… А как же твоя работа? Ты не будешь занят в конце недели?
– Один день можно и отдохнуть, – сказал он тоже улыбаясь, ее радостное настроение передалось ему, она умела это, это был, пожалуй дар у нее – она заражала радостью и весельем, несмотря ни на что, окружающих ее людей. – Раз в месяц – это не так уж много, а?
– Да, – сказала она. – Ты прав, – она всегда так говорила, когда соглашалась с ним: «Ты прав», понимая, что это придает ему уверенности в его намерениях.
Она подошла к нему и он обнял ее.
– Подышим свежим воздухом, – буднично сказал он. – Тебе сейчас необходим свежий воздух.
– Да, – безропотно согласилась она. – Тебе тоже.
– А мне зачем? – горделиво выпятил он грудь, продолжая обнимать ее. – Лично я могу дышать чем угодно…
– Ты не представляешь, – часто говорила она. – Малышка только внутри меня, а я уже чувствую себя мамой, так хочется, чтобы она поскорее родилась, прижать бы ее к груди, кормить ее моим молоком, целовать ее попку… Боже, я во сне ее вижу… Сегодня видела, что ей уже три годика…
– Я в сотый раз все это слышу, – ворчал он шутливо-недовольным тоном.
– Ты просто ревнуешь, – говорила она. – Ведь тебе никогда не испытать, что значит быть матерью.
– Ну, надеюсь, что никогда.
Она смеялась, целовала его в небритую щеку, говорила:
– Мне кажется, когда, дай Аллах, дай Аллах, родится малышка, я буду любить тебя еще больше.
– А малышку?
– И малышку еще больше.
– Как это можно?
– Можно. Это такое чувство, волшебное чувство, чем больше его тратишь, тем больше остается.
– Иногда мне с трудом верится, что тебе всего лишь девятнадцать.
– Скоро двадцать… Как много мне лет, Боже!
– Теперь поверил, что тебе скоро двадцать.
Они поженились год назад, ждали ребенка, ей было девятнадцать и сама она была еще похожа на ребенка, жили они в самом убогом районе города, который городскими жителями был назван «Нахалстроем», что соответствовало действительности, так как в этом месте лачуги были выстроены именно нахально без всякого на то разрешения и территория эта была для городской мерии, как бельмо на глазу. У него была маленькая сапожная мастерская в одном из подъездов, под лестницей старого семиэтажного дома, и от их жилища до его места работы путь был неблизкий, приходилось вставать очень рано и ехать туда с двумя пересадками на автобусе. Но публика здесь была подходящая – люди в этом и соседних домах жили далеко не богатые, даже, можно сказать, бедные, дотягивающие от зарплаты до зарплаты, которая никак не могла угнаться за инфляцией, труженики жили, такие же как и он, сапожник, и часто приносили ему свою изношенную обувь, не будучи в состоянии купить новую. И в работе у него не было недостатка, работой, можно сказать, он был завален, все спорилось в его руках, и брал он за свой труд более чем умеренную плату, не жадничая, понимая, что количеством наверстает необходимый для маленькой его семьи заработок. И все были довольны, но, конечно попадались и такие, которые несмотря на низкие цены, что просил за свою работу сапожник, все-таки торговались, желая снизить эту цену, и во многих случаях он уступал, если дело касалось только его труда, а не материала, за который он тоже, разумеется, платил деньги и никто ему даром этот материал не собирался давать. Труда он не жалел, он был молод, полон сил и надежд на будущее, дома ждала его молодая, верная жена, оба они ждали своего первенца, что еще нужно человеку? И выполняя различные мелкие ремонтные работы, он старался раз от разу делать это все более добротно, качественно, чтобы люди оставались довольны, чтобы не ругали и не проклинали его за халтурку, и потому клиентов у него становилось тут все больше и больше. Работал он до позднего вечера, потом запирал мастерскую, заходил рядом в магазинчик, круглосуточно открытый для жильцов этого дома во дворе, покупал продукты на завтрашний день, и с продуктами отправлялся домой, заранее радуясь встрече с женой так, будто не видел ее целую вечность.
На вырученные деньги он ухитрялся покупать ей какое-нибудь лакомство – пирожное, кусочек пирога, конфеты, орешки в меду, которые она так любила, и она часто укоряла его за лишние траты.
– Ну зачем это? – деланно возмущалась она. – Я же не ребенок. Мне не нужны лакомства. Ох, ты такой транжира…
Потом после ужина он с удовольствием смотрел, как она ела это самое лакомство, как ребенок, жмурясь от удовольствия, и, замечая его взгляд на себе, радостно улыбаясь ему, и предлагая отведать кусочек на протянутой ладони. Конечно, окружение их в том районе, где они обитали, мягко говоря, оставляло желать лучшего, близкие и дальние соседи, проживавшие в примерно таких же лачугах, как у них, в полуразвалившихся домишках, крытых ржавыми листами жести, с общим туалетом во дворе и непролазной грязью на улице осенью и зимой, почти каждый вечер скандалили, мужья часто возвращались домой пьяные, избивали жен, или же бывало и наоборот – жены избивали пьяных сожителей за то, что ничего не приносит домой, дети орали, пищали, бывали и криминальные проблемы, нанесение ножевых ран и прочее, когда появлялась полицейская машина и виновного увозили, а потом несколько дней вызывали в полицию то одного, то другого из ближних соседей для дачи показаний, всякое бывало, но эти двое-молодые супруги выделялись на общем фоне, были как цветы в куче мусора, среди разросшегося бурьяна, они никого не замечали вокруг, так были наполнены друг другом, ничто грязное, непотребное, что взрывалось и произрастало бурно и незаконно кругом, не могло пристать к ним.
