Старый, полузаброшенный деревенский погост. Звёздная майская ночь. Полнолуние.
Посреди покосившихся крестов и, поросших густой лебедой-травой, невысоких бугорков – в чёрной, наискосок стеганой кожаной куртке и замусоленной старой майке Motley Crue1 чудил странный длинноволосый юноша: то сядет-посидит по-турецки, как Будда, то вдруг вскочит и, воздев руки к небу, в голос завопит как полоумный, то, переминаясь с ноги на ногу, что-то забормочет себе под нос и, бог весть знает, что ещё творит.
Но, как паренёк не силился и что бы он не предпринимал – ничего незаурядного вокруг не происходило. Только, разве что, звёзды, часто рассыпанные по небесам, светили аномально ярко, а громадная луна озаряла ночной погост не менее ясно, чем это было бы под силу солнцу самым ярким днём. На полном безветрии, будто в такт какой-то нездешней музыке, щедро отбрасывая на всю округу вычурные тени, качались из стороны в сторону разлапистые ели и сосны, а редкие берёзки, насквозь пропитанные лунным соком, казалось, вот-вот заговорят человеческим голосом.
Покойники с надгробных плит взирали на юношу совершенно равнодушно – будто он ни капли их не удивлял и нисколько не возмущал их спокойствия.
А Витя, тем временем, всё не унимался и не прерывал ворожбы: вот он уже исступленно, как бесноватый трясся, сбивчиво, но выразительно выкрикивая заклятия: «Именем Сатаны! Приди, явись, покорись! Мёртвые, восстаньте!» – а в его голове звенели забойные риффы Black Sabbath.2
Но тут за спиной донесся леденящий душу протяжный усталый вздох и на плечо легла чья-то тяжелая и холодная пятерня. Всё тело в раз покрылось колючими мурашками, волосы на голове и жопе наэлектризовались и встали дыборем, волю и разум сковал парализующий страх – нельзя было пошевелить ни ногой, ни головой, ни другими-какими членами. Глаза растопырились настежь – хотелось зажмуриться, но сделать этого было никак нельзя. Впору было кричать: «Караул!»
Но нутро, обуреваемое чудовищным, непостижимым, первобытным ужасом, как молния изнутри, осветила спасительная надежда: «Вдруг это вышел из алкогольного штопора кореш Вася Дихлофос? Или мама не смогла уснуть и пошла повсюду меня разыскивать и сейчас будет бранить и грузить своей совестью, ответственностью и Святым Писанием?»
Все эти короткие мгновения, растянулись в вечность, а Витя всем своим существом лелеял свои зыбкие надежды и не хотел с ними расставаться наперекор всему: «Пусть даже и зря, пусть за моей спиной стоит самое лютое уёбище из самых мрачных глубин преисподней. Я буду надеяться на лучшее! Боженька родненький, помилуй! Я буду хорошим. Послушным. Я завяжу с металлом! Я буду помогать маме!»
И Бог не был глух к позднему раскаянию и отчаянным мольбам заблудшего своего раба Виктора Аморалова – так, по крайней мере, ему, Вите, показалось.
В голове вдруг всё встало на свои места: «Позади меня стоит Пётр (сторож) – просто он бухой в дугу. Как я сразу не подумал?» – он даже теперь уже начал горько сокрушаться о своей постыдной несмелости и уже успел пожалеть о своём поспешном раскаянии: «Нетушки, как бы не так! Чтобы я завязал с металлом?! – хуюшки вашей Дунюшке! Петя-сторож – пьяный, и всего…»
Эпизод 2. Кладбище в майскую ночь
– Акакий-мертвец – голодный. – негромко кто-то прошептал Виктору в затылок.
И тут же, с перемазанными в грязи костями, да редкими клочками плоти, весь в лоскутах от старой холщовой вышиванки, во всей своей мертвецкой красе перед уже обмочившим штаны Виктором предстал трупак: «Ну не надо, не бойся, голубчик! Не надо! Тише, соколик!», – увещевал тот бедолагу. Его звали Акакий.
