Петр Афанасьевич писал книгу. Он усердно трудился над ней всю жизнь, лелеял каждую фразу, заботливо перечитывал каждый абзац, тщательно исправлял, корректировал, снова исправлял и как-то за всем этим делом не заметил, как умер.
Странно, подумал Петр Афанасьевич, вот я умер и что теперь?
Не успел он так подумать, как в комнате материализовались два человека, один в темном двубортном костюме, а второй в белых шортах и гавайской рубашке. То есть по факту, конечно, никакими людьми они не были, но нужно же было их как-то, пусть даже в мыслях, называть.
Ангел и черт? – подумал Петр Афанасьевич.
– Совершенно верно! – словно прочитав его мысли, белозубо улыбнулся тот, который в гавайской рубашке, – разрешите откланяться, я – Сигизмунд Аристархович, а это, – «гаваец» почтительно кивнул в сторону темного, – Серафим Модестович.
Серафим Модестович слегка нахмурился, вздохнул и открыл толстую черную папку.
– Итак, Петр Афанасьевич, приступим к подсчету грехов…
– Э, Сима, погоди, не торопись, что ж ты так сразу и про грехи, – засуетился «гаваец» и, понизив голос, жарко зашептал, – Сима, мы ж договаривались, ты что ж творишь-то, Сима, нельзя так, без подготовки…
Петр Афанасьевич испуганно переводил взгляд с «гавайца» на того, другого, в темном костюме, и обратно.
– Это что же, – охнул он вдруг, – что же мне теперь, в ад?
– Ну, – замялся «гаваец», – так-то, конечно, да, в ад. Но понимаете…
«Гаваец» горестно вплеснул руками:
– Никак вам не получается к нам в ад. У нас в аду сейчас – адское перенаселение. Мы и так уж всех уплотняем-уплотняем, но, сами понимаете, ад-то не резиновый.
– Не резиновый, понимаю, – машинально повторил Петр Афанасьевич и перевел взгляд на того, который в костюме.
Который в костюме кашлянул и нервно захлопнул папку.
– А к нам в рай критерии отбора строгие, – вздохнул он, – вы по баллам не добираете. И к тому же, вы – писатель.
Петр Афанасьевич нервно захлопал глазами.
– Хотя, строго говоря, – продолжил тот, что в костюме, – вы ведь не публиковались. Так ведь?
– Не, не публиковался, – промямлил Петр Афанасьевич.
– И в соцсетях свой роман не выкладывали?
Петр Афанасьевич замотал головой.
– И друзей и родственников своим романом не муча… Не читали им свой роман?
– Не мучал и не читал, – честно подтвердил Петр Афанасьевич.
– Вот видишь, Сима, – встрял «гаваец», – он не мучил.
– М-да, дилемма, – пробормотал тот, что в костюме, – и как же нам теперь с вами быть-то?
– А может дадим Петру Афанасьевичу шанс? – воодушевился «гаваец», – пусть он понеприкаивается немножко, а, Сима?
– Как это, понеприкаивается? – не понял Петр Афанасьевич.
– Ну, неприкаянным побудете лет так триста, – пояснил «гаваец».
– Не меньше пятисот, – отрезал тот, который в костюме.
– Сима, – укоризненно покачал головой «гаваец», но, наткнувшись на непреклонный взгляд товарища, поспешно затряс головой, – пятьсот, так пятьсот, как скажешь.
– А что мне делать-то? – Петр Афанасьевич испуганно сжался. Его руки тряслись, а ногой он безуспешно пытался нащупать клетчатый тапок.
– Являться, – засмеялся «гаваец», – писателям, поэтам и прочим графоманам. Во сне и наяву. Можете рукопись им свою читать.
С этими словами «гаваец» сунул в руки Петру Афанасьевичу рукопись, и оба, и «гаваец», и этот второй, в костюме, растворились в воздухе.
С тех самых пор, бродит по свету неприкаянный Петр Афанасьевич, в пижаме и одном клетчатом тапке, и всем читает свою бессмертную рукопись.
Серого я узнал сразу же, как только вошел в вагон электрички. На нем красовался потертый намордник, а шею украшал строгий ошейник шипами наружу. От ошейника тянулся толстый ремень поводка, который заканчивался в крепко сжимавшей его маленькой ручке тощенькой невзрачной девчушки. Девчонке было на вид лет двенадцать-тринадцать. Красный берет, две аккуратные темные косицы, веселенький рюкзачок, то ли с мишками, то ли с котятами – ни дать, ни взять отличница, едет на каникулы проведать больную бабушку.
Я плюхнулся на сиденье напротив.
– Классная у тебя собака.
Девчонка равнодушно поджала плечами.
– Как зовут?
– Бобик.
Я видел, Серый аж передернулся, а я наклонил голову и закашлялся, стараясь изо всех сил подавить смех. Да, в чувстве юмора ей не откажешь.
– И давно она у тебя? – прокашлявшись, продолжил я.
– Давно, – буркнула девчонка.
– Аааа.
Разговор, явно, не клеился.
– Слушай, а как тебя звать? Меня вот Иван, – представился я, – Иван Семенович.
– Мне мама не велела с незнакомыми разговаривать, – сквозь зубы процедила девочка и отвернулась к окну.
– Да, ладно, – притворно небрежно заметил я, – с такой собакой можно никого не боятся.
Серый, подыгрывая мне, глухо зарычал.
– Ты куда едешь, к бабушке, небось?
– Да, к бабушке, к больной бабушке – медленно растягивая слова, сказала девчонка, и ее широкий рот расплылся в зловещей улыбке. Не то, чтобы я испугался, но, скажу прямо, от этой улыбки мне стало как-то не по себе.
Девочка снова отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Я украдкой оглянулся. Вагон был практически пустой, если не считать старичка, дремавшего в середине вагона, и высокой дамочки в очках, уткнувшейся в книжку. Этих можно в расчет не брать – дед спит, а дамочка из тех, кто живет в мире розовых пони и цветных радуг. Я незаметно вынул из кармана прялку, резко нагнулся к девчонке и уколол ее в тыльную сторону ладони. Взгляд девчонки невидяще застыл, потом веки медленно закрылись, а головка склонилась на одно плечо так, что красный берет чуть-чуть съехал на бок. Через минуту передо мной была просто мирно спящая девочка.
